Но вот настал самый короткий день в году. В глухих сумерках, когда лишь по наитию можно было догадаться, что утро уже пришло, Ингвар вылез из-под кожуха и толстого плаща. Эльга, несмотря на холод и тьму, поднялась вслед за ним, оделась, закуталась в большой платок из грубой серой шерсти. Во дворе дозорные топтались вокруг своего костерка: без дозоров дружина не ложилась, пусть даже здесь вокруг никого и нет, кроме леших, да и те спят.
– Здорово, ребята! – кашлянул Ингвар и махнул рукой. – Кончай старый огонь!
Хирдманы живо набросились на свой костер: расшвыряли головни, забросали снегом. Теперь лишь факел в руке у отрока немного разгонял тьму.
– И это гаси!
Ингвар подошел к куче хвороста, приготовленной с вечера. В полной темноте – не было даже звезд – он присел к будущему костру и стал выбивать искру.
Поскрипывал снег – во двор выбирались хирдманы, неразличимые во тьме. Им не приказывали вставать, но никто не хотел пропустить тот миг, когда сам князь даст начало новому солнечному кругу. И как, наверное, людям каждого рода и каждой общины, творившим тот же обряд всякий у себя, им казалось, что именно они, именно здесь заново запускают годовое колесо. А случись у них неудача – мир навек останется окутан тьмой.
Но Ингорь киевский был не из тех, кто сплошает. От столкновения кремня и огнива снопами сыпались искры. Вот затлел кусочек трута; Ингвар встал на колени в снег и стал осторожно раздувать. Ему казалось, будто огонь нового солнца живет в его груди и он должен лишь выдохнуть его, перенести на эти щепки и бересту. Что именно здесь, под его руками, и происходит та встреча огненных искр Муспелльсхейма и ледяного холода Нифльхейма, давшая толчок к появлению мира. Расстояние от земли до его лица вдруг вытянулось и стало огромным, как черный небосвод. А сам он стал безграничен настолько, что даже не мог окинуть себя взглядом, осознать, где именно в этом беспредельном пространстве зияющей бездны находится.
В эти мгновения перед глазами Ингвара проносились десятки поколений предков, отделявших его от Одина и дальше – от великанов, создавших мир. По наследству от них он получил это право: ежегодно возрождать солнце для мира людей. И неважно, в какой из стран и держав он станет это делать: в Халогаланде, в Киеве или в глухих лесах между радимичами и кривичами. За минувшие века мир людей заметно вырос, но древние великаны по-прежнему держат его на ладони…
И вот языки пламени ярко вспыхнули во тьме, и дружина испустила радостный вопль. Даже Эльга и Прибыслава кричали и прыгали, хлопая в ладоши. Каждый солоноворот они наблюдали, как новый огонь добывают старшие жрецы в киевском святилище, но и там этот обряд не казался таким значительными, как здесь. Должно быть, потому, что вокруг был глухой заснеженный лес – истинный тот свет, который без Ингварова огнива так и остался бы спящим и мертвым во веки веков.
Высокий костер ярко пылал весь день: отроки знай подтаскивали из леса сучья и коряги да раскладывали вокруг пламени, чтобы подсушить. Дружина развлекалась: на утоптанном снегу двора затевались то борьба на поясах, то разные игры. Эльга с детства насмотрелась дружинных забав: например, как парни по очереди пытаются сбить палкой, зажатой между ног, нож, который бывает воткнут в жердь – с каждым разом все выше. И теперь они с Прибыславой сгибались пополам и рыдали от смеха, глядя, как уже новые юные отроки играют в старую игру «день рождения медведя»: когда два «медведя» пытаются наперегонки «родиться на свет», выбираясь из «утробы», которую изображают двое лежащих на снегу товарищей.
Устав от возни на холоде, возвращались в гридницу: здесь все время была наготове обильная горячая еда, поспело пиво. Хирдманы по очереди рассказывали разные повести, кто чему научился в детстве или слышал от товарищей. Отдохнув и обогревшись, снова шли во двор. Лица сияли радостью: это был настоящий праздник для дружины. Тепло, есть мясо и пиво, никуда не надо ехать – иного счастья многие и вообразить не умели. Только вот бы еще девок, но уж чего нет, того нет!
И как в каждом селении в этот вечер накрывали стол в опустевшей избе «для чуров», кладя по ложке для умерших родичей, кого помнили поименно, и еще одну – для ушедших во мрак забвения, так и здесь в одной избе был накрыт длинный стол с ложками: по одной для каждого, кто успел сложить голову в походах Ингвара и Олега Вещего, но кого еще помнил хоть один человек в дружине. Иные из этих ложек были наскоро, грубо вырезаны из подвернувшейся чурочки, и тот, кто хотел почтить давно покойного товарища, рассказывал отрокам о тех, кого они не застали.
– Это тебе, Атли – Пролезь-в-Оконце! – Воевода Ивор положил ложку на стол, взглянув вверх, в кровлю. – Ты был отважным воином, полным неукротимой ярости к врагам, но для друзей – одним из самых добрых и приветливых людей, кого я только знал. Ты помнил всех: и нас, из ближней дружины, и всех этих бродяг из разгонной, помнил их родителей, жен и детей, у кого они были. И о каждом – каждом! – ты умел сказать доброе слово, даже о тех, о ком сам Один не вспомнил бы ничего хорошего. А это уже такой подвиг, что вполне искупает неудачу твоей смерти не в бою, а дома возле твоей ирландской жены, когда раны и болезни стали уж слишком тебя обременять.
– А я хочу вспомнить Ростилу Фенрира, – сказал Сигвальд Злой. – Человек он был веселый, даже слишком, как выпьет лишнего. Язык у него был такой же острый, как нож. Скучно с ним не было никогда – даже когда после пира его приходилось силой запихивать в шатер и заваливать кучей сена, чтобы не выбрался, пока не проспится. Однажды сам Керай-бек вышел из своего шатра, дабы его унять, потому что наш Фенрир пел песни и не желал угомониться, хотя уже занималась заря. Многое можно было бы поставить ему в упрек, но он всегда был предан своим товарищам и погиб в бою, с оружием в руках, а такой смерти не постыдился бы и князь.
– Я помню моего товарища по прозвищу Огнян. – К столу подошел отрок Мураш. – Мы с ним вместе пришли в дружину, и он погиб в первый год, в первом же нашем походе. Утонул на днепровском пороге Ненасытець… Мы не смогли дать ему достойное погребение, но я все время помню его и хотел бы, чтобы он пришел сюда сегодня и взял эту ложку… я сам сделал для него… я старался…
Эльга положила ложку для Олега Вещего – ее родного дяди, а Ингвар – для четверых хирдманов Олега, кого он еще застал, из участников «того самого» первого ромейского похода. Карл, Фарульв, Вермунд, Хродлейв. Стемир, их пятый товарищ, был еще жив, несмотря на преклонные годы, и сидел в Киеве при княжьих клетях.
– Сколько ж тому походу? – спросил Мураш.
Ему в его шестнадцать лет старики Фарлов и товарищи казались примерно ровесниками тех сотворивших мир волотов.
– После него Олег в Киеве сидел еще двадцать лет, – стал вспоминать старший из Гордизоровичей, Борелют. – После него Олег Моровлянин сидел одиннадцать лет. Да после него Ингвар сидит десять лет. Считай!
Мураш помотал головой, не в силах произвести столь сложные подсчеты.
– Хотел бы я, чтобы меня так долго помнили! – воскликнул Собята, или Собигнев, восемнадцатилетний парень из рода Светимовичей. – Я бы для этого… на что хочешь решился!
– А зря! – вдруг сказал Алдан – средних лет, рослый, молчаливый, темноволосый ютландец с густой бородой, в которой было заплетено две-три косички.
Каким ветром его занесло в Киев, никто, кроме него самого, не знал. Но, видимо, на Русь он попал недавно, потому что говорил по-славянски медленно и с усилием, однако понятно.
– Почему это зря? – К нему повернулись сразу несколько голов. – Ты славы не хочешь?
– Нье хочу! – Алдан решительно покачал головой.
– Но почему? – спросила Эльга.
Насколько она понимала Алдана, это был человек решительный и отважный. Другой и не посмел бы признаться, что не желает славы – главного, к чему все здесь стремились.
– Зачем же ты приехал сюда, – продолжала она, – если не за славой?
– Для уехать так далеко могло много причин! – Алдан ухмыльнулся. – Но нет, я никого не убил без закона. Только это все равно. Я скажу, почему я не хочу славы. Многие знают, что умерший со славой будет после в Валгалле. Там он будет пить пиво, есть мясо…
– Заниматься пивосвинством! – вставил Мураш любимое в Ингваровой дружине выражение.
– И снова драться, – продолжал Алдан, перейдя ради столько сложного предмета на северный язык. – Порой с теми же, кого уже однажды убил… или кто убил его. И так до тех пор, пока не наступит Рагнарек. Ты подумай, Эльга, как скучно тысячу лет подряд каждый день рассказывать о прежних своих подвигах все тем же людям! И слушать то, что ты слушал каждый день целую тысячу лет! Да сам бы бросился на свой меч, если бы это помогло – но ведь они и так умирают каждую ночь и возрождаются каждое утро. И ничего с этим не поделать.
Все молчали, внезапно удрученные скукой того существования, о котором положено мечтать каждому, кто носит оружие.
