Ему вдруг вспомнился тот далекий день, когда в депо вывесили на него карикатуру и когда впервые здесь, в Крутоярске-втором, он почувствовал себя невероятно мерзко и одиноко. Он пошел тогда к маленькой библиотекарше. Вспомнились луг за поселком, тропка вдоль последней изгороди, желтые цветы ромашки, слепящее солнце над лесом. Девочка ступала возле тропки. Сжав ладони замочком и положив на них подбородок, она слушала, тихая, задумчивая, сострадающая. А он, Соболь, все говорил, говорил, и ему делалось легче и легче…
Потом представилась другая картина: в длинном больничном коридоре он, заместитель начальника депо Соболь, разговаривает с врачом. Это женщина средних лет — она представилась ему сейчас так явственно, как если бы он только вчера встречался с ней, — медлительная, полненькая, с удивительно розовыми, округлыми щеками, округлым лбом и глазами несколько навыкат, тоже вроде округлыми. Он слушал, что она говорила ему о состоянии ее больной Оленевой, а сам краем глаза заметил, как в дверях одной из палат появилась маленькая фигурка. Страшно маленькая, худенькая — совсем девочка. Хотя он сразу узнал Лилю, ему в первое мгновение даже как-то не поверилось, что это она. Как изменил ее больничный наряд — этот долгополый халат, которым она, сильно запахнувшись, обтянула себя, эти шлепанцы, надетые на босые, поразительно белые ноги. Лиля замерла в дверях. Соболю не удалось разглядеть выражение ее лица, но он чувствовал, что она видит его, смотрит на него. Внезапно она отошла от дверей — куда, к кому, он уже не мог проследить. Потом возле врача остановилась сестра. Выждав немного, сообщила: «Вы знаете… Оленева просила никого не пускать к ней». «Как это? Почему?» — удивилась врач. Сестра развела руками: «Вы знаете, она говорит, ей очень нездоровится». «Нездоровится? — переспросила доктор. — Гм…» Некоторое время все трое молчали. Хотя выражение изумленности и тревоги еще держалось на лице доктора, Соболь почувствовал, что она не просто изумлена и встревожена, она насторожилась вдруг, и эта настороженность относилась к нему, Соболю. «Гм… Вы меня извините, я должна пройти к ней… Ничего не понимаю». Но, кажется, она кое-что понимала. Зато Соболь понимал все. Он выскочил из больницы с таким ощущением, как будто ему, как мальчишке, дали щелчок по носу. Стыд и злость.
Вспомнилась комнатка-клетушка в глухом коридорчике за раздевалкой во Дворце культуры металлургов. Уязвленный случившимся в больнице, Соболь снял с себя запрет на свидание с танцовщицей и в тот же вечер явился к ней. Она встретила его так, как если бы они расстались только утром. «А-а, Игорь-Игорек, Игорушечка-игрушечка! Я просто без ума, милый!.. Что это?.. Мускат, Массандра! Боже, какая прелесть!..» Потом, остывший и пустой, сидел он возле ее ног на кровати. «Милый, я хочу вина». Он потянулся к столику, но задел стул; ее белье соскользнуло со спинки стула на пол. Он поднял его и снова потянулся к столику, ветхому, рассохшемуся, но из дорогого дерева, с резным орнаментом. Это был не ее столик — клубный, из реквизита. На столике, возле зеркала, лежали коробки, баночки, тюбики — все это было тоже казенное, из клубной гримерной. И стулья, облезлые, обшарпанные, были, конечно, тоже не куплены — скорее всего, их списали за ненадобностью из клубного инвентаря. Ничего настоящего и ничего своего. Какой-то искусственный мир… Около столика на стене, прикрытые бумагой, висели платья. Соболь знал, что его подружка без конца перешивает и перекраивает свой скудный гардероб — лишь бы не походить на других, лишь бы обращать на себя внимание. А в сущности все на живую нитку, крикливое и жалкое… Он налил ей вина. Она выпила, откинулась на подушки; ее нагота была неприятна ему. «У нас красивая любовь, милый». Его передернуло. «Что ты понимаешь в любви, кошка!» — едва не сорвалось у него с языка. Полный отвращения к себе и к ней, он начал одеваться.
…Внизу, в цехе, возле лестницы снова прозвучал возглас:
— Бригадиров тоже к Тавровому.
Возглас этот оборвал ниточку мыслей — Соболя бросало в жар от каждого лишнего упоминания о Тавровом.
Он в ярости забегал по кабинету. Представилось: Тавровый как ни в чем не бывало идет по депо вместе с Орловым… Вывернулся, уцелел. Предал своего заместителя и уцелел.
Гул станков в цехе начал вдруг ослабевать. Казалось, кто-то большой и сильный, долго бушевавший там, внизу, решил наконец утихомириться. Вот уж только в одном месте слышится его гудение. Наконец он угомонился и там. Умолк, замер. Над цехом повисла тишина.
Выждав, когда большинство рабочих уйдет в столовую, Соболь вышел из кабинета. Позвякивая железными уголками сапог о железные ступеньки лестницы, сошел вниз. На последней ступеньке невольно задержался; по цеху, наклонив, как всегда, узкое, носатое лицо, как всегда озабоченный и стремительный, шел Добрынин. «Вот кто сейчас торжествует, — подумал Соболь. — Колдун носатый, ведь будто в воду смотрел со своей заметкой». Заставив себя сдернуть руку с лестничных перил, Соболь с какой-то истошной гордостью высоко, выше обычного, вскинул голову и зашагал навстречу слесарю. Они сблизились. Добрынин тоже поднял голову, быстро, резко, как всегда. Соболь приготовился встретить насмешливый, уничтожающий взгляд. Приготовился и осекся: Добрынин поздоровался, коротко и просто; в глазах его мелькнуло что-то похожее на сострадание.
Соболь был уже далеко за депо, у переезда, когда его по имени и отчеству окликнула сзади курьер.
— …Насилу догнала. Вас просят к начальнику депо. Срочно.
Дверь в кабинет Таврового была распахнута. Входя, люди снимали шапки и замолкали, завидев Орлова, сидящего в конце кабинета, рядом с начальником депо. Хотя в кабинет собрали стулья едва ли не из всех комнат конторы, свободными остались всего лишь несколько мест неподалеку от Орлова. Но люди стеснялись идти туда и примащивались где-нибудь на занятом уже стуле, попросив подвинуться.
Около Орлова за столом для совещаний шелестел приглушенный, невнятный разговор. Там сидели руководители депо — все, за исключением Соболя. Но самому Соболю в голову не приходило, что он сидит отдельно, в другом конце кабинета, хотя сейчас уже имел право сидеть там же, возле стола. Он еще не совсем опомнился от той фразы, которую шепнул ему Тавровый, когда несколько минут назад они встретились в дверях кабинета: «Все улажено, Игорь Александрович, вы остаетесь замом».
Соболь провел по лицу ладонью и только тут заметил, как он вспотел: оттого, что переволновался, и еще оттого, что сзади припекала батарея. Топили в депо не скупясь — свой уголь, своя котельная.
Поднялся Орлов.
— Разрешите начать, товарищи. Мы собрали командиров и партийный актив, чтобы зачитать приказ министра о награждении группы работников депо. Правда, нам уж вот теперь стало ясно, что мы сделали ошибку, — надо было собраться в клубе, пригласить весь коллектив. Обмишулились, одним словом, задним умом крепки. — Улыбнувшись, он виновато развел руками. — Ну, ничего не поделаешь, откладывать нельзя — я должен срочно выехать.
Он задумался на мгновение, слегка наклонив красивую, крепко посаженную голову. Завитки волос, густо-черных, без малейших признаков седины, соскользнули на широкий, в глубоких складках лоб.
— Прежде чем огласить приказ, разрешите подвести некоторые итоги. Ваш коллектив с честью вышел из трудностей…
Хотя все эти дни Соболь старался метеором проскакивать через помещения депо, хотя никто ничего не рассказывал ему о положении дел в цехах, он не мог не видеть, не чувствовать, как невероятно много за невероятно короткий срок переменилось в жизни депо волею этого человека. Поражал темп, взятый на ремонте паровозов, — они словно с конвейера сходили. Но еще более изумлял перелом, наступивший вдруг в работах по реконструкции депо. Откуда что взялось — и строители, и материалы, и даже оборудование. На глазах менялся облик целых участков.
Теперь, слушая и не слушая Орлова, Соболь смотрел на него завороженными глазами.
— …Ничто не устоит перед вашей самоотверженностью, вашим энтузиазмом, — долетало до Соболя с того места, где возвышалась красивая фигура Орлова. — Здесь, в Крутоярске-втором, высоко несут знамя великого почина. Рабочие вашего депо умеют побеждать любые трудности…
Речь его была короткой и жаркой. Заключая, он взял со стола телеграмму.
— А сейчас разрешите огласить приказ министра. — Он поднес листок ближе, откашлялся и, повысив голос, начал читать: — «О награждении наиболее отличившихся работников локомотивного депо Крутоярск-второй. За самоотверженный труд, инициативу и находчивость…»
Вместе со всеми Соболь аплодировал каждой зачитанной Орловым фамилии. Но сам он думал не о награжденных, а о том, что можно так вот оперативно отличать и награждать, так вот, запросто переговорив с министром, все решить. Соболя всевластно захватило чувство восхищения человеком, посверкивающим впереди над столом знаками отличия высшего комсостава транспорта. Только к Орлову было приковано его внимание.
