Орлов сел.
Из-за стола поднялся Тавровый.
— Когда, товарищи, будут непосредственно вручаться награды, я думаю, это произойдет скоро, мы соберем весь коллектив — так сказать, исправим ошибку. А теперь, товарищи, может быть, кто хочет выступить?
По рядам пробежало движение — головы повернулись в сторону героев собрания. Они сидели хотя и не рядом, но все в одном конце, недалеко от двери. Максим Добрынин, ссутулившись, спрятав лицо, нервно вытирал ветошью руки. Гена Булатник изумленно, оторопело смотрел на Таврового; казалось, он совсем не верил в случившееся и ждал какого-то нового сообщения, опровергающего первое. Афанасий Добрынин ребячески широко и смущенно улыбался. Кряжева не было.
— Так кто же? — снова обратился к собранию начальник депо. — Кто-нибудь непосредственно из награжденных?
Награжденные продолжали молчать.
— Дайте им опомниться, — заметил, улыбаясь, Орлов.
В рядах сдержанно рассмеялись.
— В таком случае, товарищи… — начал было Тавровый, но в этот момент Максим Добрынин выпрямился и вскинул над головами впереди сидящих зажатый в руке пучок грязно-бурой ветоши.
— Можно мне?
— А как же! — Тавровый зааплодировал. Его дружно поддержали все собравшиеся.
Максим Харитонович переждал, когда утихнут хлопки, переступил с ноги на ногу.
— …Значит, так. За награду спасибо, постараюсь оправдать. За хорошие слова о крутоярцах тоже спасибо, товарищ Орлов. Что ж, слова правильные. Народ тут у нас действительно в основном крепкий, сознательный, как следует быть, — рабочий класс, одним словом.
Говорил он гладко — не сбивался, не мямлил, но голос его ломался и дрожал. Недовольный этим, Добрынин сделал паузу и принялся ожесточенно натирать руки ветошью, будто хотел вогнать в эти движения свою взволнованность.
— Приезд ваш мы почувствовали, — продолжал он уже более твердо. — Ничего не скажешь, расшевелили вы и строителей и снабженцев. Небось не только в управлении дороги, но и в министерстве кое-кого на ноги поставили. Результаты, конечно, налицо. Их только слепой не видит. Но я лично вот что хочу сказать.
Он снова потер руки ветошью. Стало видно, как на лице его проступила бледность.
— Вы, товарищ Орлов, в цехе подъемки, конечно, бывали, станки колесообточные, конечно, видели. Пятьдесят градусов ниже нуля у нас было — пятьдесят градусов на воле, пятьдесят градусов в этом цехе, — а станки работали. А почему было пятьдесят градусов в цехе, вы хорошо знаете. Замечу, что в некоторых других цехах немногим легче пришлось. Оборудования нет, материалов нет, помещений, можно сказать, тоже нет. Тут, знаете, не до красивых речей, тут очень серьезные слова напрашиваются.
Голос его опять начал ломаться и дрожать, но теперь он уже не обращал на это внимания.
— Почему, товарищ Орлов, реконструкция депо началась, когда мы уже на новую тягу перешли? Почему вы не продумали, не подготовили все заранее, как следует быть? Цельный год или поболее томили нас неопределенностью — то ли электровозы, то ли тепловозы, то ли прежняя тяга останется, только вторые пути построят? И вдруг трах-бах — присылаете тепловозы. Нате, товарищи крутоярцы, эксплуатируйте. Как? С чем? С какой базой? На голом месте?!
Соболю показалось, что у него остановилось сердце. Он хорошо видел окаменевшую фигуру Орлова, завитки черных волос, упавшие на красивый лоб, неподвижные глаза, полуспрятанные под густыми бровями, смотревшие куда-то вниз, на чернильный прибор или на дальний край стола. Вот сейчас поднимутся они, эти глазам и возмущенно, гневно спросят собравшихся: «Что он несет, этот ваш оратор? Как вы допускаете?» Хотелось опередить этот его взгляд и во всю силу легких крикнуть Добрынину: «Прекрати!»
— …Конечно, вы знали, товарищ Орлов, что крутоярцы чертом вывернутся, а выход из положения найдут. Они не скажут: «не можем», «невозможно». Не существует для них таких слов. Люди сознают — надо. Государству надо, транспорту, самим себе. Разве станешь свой транспорт расстраивать, своему государству ущерб наносить? Нет, не станешь. Но сознательностью и героизмом одних нельзя покрывать плохую работу других. Нельзя, товарищ Орлов.
Лицо Орлова дрогнуло, брови подались вверх… Что скажет? Что сделает?.. Нет, Орлов лишь коротко — настолько коротко, что Соболь даже не уловил выражения его глаз, — глянул на Добрынина и снова понурился.
Добрынин прошелся по лицу ветошью, замолчал, переводя дух. Но не сел. Собравшись с мыслями, продолжил:
— Вот какая получилась речь. Испортил я торжественность момента. Но не сказать не мог. Обязан был сказать, чтобы вы знали… Конечно, мы не слепые. Мы видели, как вы у нас нынче старались. Все в цехах да в цехах. Вроде как в атаку нас водили, как на войне — взятие крепости. Это, конечно, хорошо, когда полководец на штурм крепости солдат ведет. Но еще лучше было бы, если бы он умел крепости без лишней солдатской крови брать. Слишком дорого обходится победа. Слишком дорого, товарищ Орлов… А за добрые слова о нашем коллективе еще раз спасибо. И еще добавлю для справедливости, что, конечно, солоно нам досталось не только потому, что реконструкция депо запоздала. Новое дело никогда легко не дается. К тому же морозы завернули. Но ничего, как видите, крутоярцы не спасовали. И впредь не спасуют, если что. И знамя великого почина, про которое вы тут сказали, знамя коммунистического труда, поднятое нашими отцами на первых коммунистических субботниках, мы несли, несем, будем нести и детям нашим в надежные руки передадим.
Добрынин сел, потрогал почему-то карман гимнастерки, подернул плечами. Стул скрипнул под ним и замер.
В другом конце кабинета поднялся Орлов, поднялся едва ли не тотчас же, как только слесарь кончил, но заговорил не сразу — долго стоял в раздумье, опершись руками о стол. Соболь покосился на Добрынина. Лицо слесаря было строго и почти спокойно, глаза сосредоточенно, твердо смотрели на Орлова, и показалось вдруг, что Орлов потому и поднялся с места, чтобы постоять вот так, опустив голову, перед этим требовательно пристальным, выжидающим взглядом.
— Я мог бы, — услышал наконец Соболь голос Орлова, — очень много сказать о трудностях, смею вас заверить, больших трудностях, с которыми и мы, товарищ Добрынин, сталкиваемся там, у себя, наверху. Я мог бы очень долго объяснять, почему так неудачно получилось у нас с вашим депо… Я говорю — у нас, ибо ведь не один я отвечаю за реконструкцию тяги.
Орлов умолк на мгновение, механически поправил отогнувшуюся полу пиджака. Было слышно, как прошуршал его рукав, как стронулось задетое ногой кресло.
— …Но факт остается фактом… Постараемся, чтобы не повторялось. Я доложу министру, видимо, доложу на коллегии…
Вот так.
Он опустился в кресло. По кабинету пробежал глухой, осторожный шумок: несколько человек покашляли, несколько человек переменили позы. И опять установилась тишина.
Настенные часы звучно щелкнули стрелкой. Тавровый посмотрел в их сторону, так, впрочем, и не поняв, сколько они показывают, и, забыв про длинную речь, которую он заранее написал и которая лежала перед ним, в растерянности и поспешности объявил совещание закрытым.
Вместе со всеми Соболь направился к двери. В толпе его несколько раз нечаянно подтолкнули; но он не замечал этого. Им все еще владело состояние легкого шока. Все происшедшее представлялось совершенно невероятным, чем-то таким, чему просто трудно поверить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
«Милая Света!
Спешу ответить на твое паническое письмо. Но прежде — главная новость: завтра приезжает профессор, меня должны показать ему. Как он скажет, так и будет.
А теперь о твоем письме. Глупышка, с чего ты взяла, что я неискренна с тобой? Клянусь, все обстоит, как я написала. Ну зачем я скрывала бы? Думаешь, легко скрывать?
Правильно, меня перевели в хирургическую палату. Но, во-первых, это совсем не значит, что меня должны сразу же оперировать. Ведь не об удалении какого-нибудь аппендикса идет речь. Впрочем, чего я распространяюсь, разве письмо не говорит само за себя? Ну разве у меня были бы силы писать его, если бы я, как это ты вообразила, лежала сейчас после операции?
А во-вторых, не подумай, что я уже сдалась, отступила. Нет, все продолжается, Света: лечение, режим и, самое главное, поддержание веры в себя. Собственно, даже не поддержание веры. Нет, я действительно верю, что справлюсь сама. Верю. Я начинаю день с этого слова, Света, я повторяю его, когда ложусь спать. Верю, верю, верю.
Сначала я наотрез отказалась уходить из терапевтической палаты, хотя зав отделением заверяла, что никто меня не собирается оперировать, что им просто нужно здесь место. Конечно, я сразу разгадала, что это лишь уловка. Еще бы, в эти дни мать была сама не своя, все твердила: «Только не соглашайся на операцию, только не соглашайся!» Ясно, что ее уговаривали, хотя она и скрывала от меня. Словом, я взбунтовалась. Я сказала: «Ах, вам нужно место? Так получайте его!» Забрала постель и ушла. У нас перед рентгеном есть коридорчик, в котором часто кладут новеньких, когда палаты переполнены. Там ширма есть и кровать всегда стоит. Я взяла и перешла туда.
