Как-то совершенно неожиданно телефонный звонок. Старинная приятельница Валентины Михайловны, жена Михаила Фабиановича Гнесина, Галина Маврикиевна. Мы одни (Валентины Михайловны нет уже на свете), и вдруг через много лет озаботилась Галина Маврикиевна о бессоннице Алексея Федоровича. Кто сказал? Может быть, от Скребковых узнала? Требует, чтобы Алексей Федорович перебирал в уме все части тела от ног до головы и повторял: «Я сплю», «мой палец спит», «моя нога спит». Алексею Федоровичу эта ерунда совсем не пришлась по вкусу. Обещал, что будет исполнять, но, конечно, такой чепухой не стал заниматься. А «заботливая» Галина Маврикиевна исчезла уже навсегда. Никогда ни ее не слышали, ни о ней.
Был у нас интересный человек (по-моему, учился у Алексея Федоровича в Институте слова в 1920-х годах), Александр Петрович Примаковский, большой книжник, работал в так называемом ВААП’е, знал языки, диссертацию кандидатскую защитил о том, как Ленин работал над книгой «Материализм и эмпириокритицизм» (источники, использованные Лениным, книги, газеты и т. д.). Александр Петрович — большой любитель лечебных трав, живет по Киевской дороге под Москвой и выращивает разные редкости, которыми и нас снабжает, для сна Алексея Федоровича все придумывает, даже травников-стариков привлекает. Мы с Валентиной Михайловной слегка подсмеивались над Александром Петровичем, а с моей сестрой Миночкой так просто насмехались, но он кроткий, не обижался. Однажды принес траву Herba Hellenium, которая якобы придает невероятную силу и по-русски называется девясил. По рецепту Александра Петровича настояли в графине (сложная процедура), напиток приятный. Но Алексею Федоровичу все равно ничего не помогало. Уже после Валентины Михайловны пытался опять нас приучить к этой «траве Елены» (мыслится — Елены прекрасной), но весь графин опустошили рабочие во время ремонта — уж очень хороша водица. Огорчился Александр Петрович, принес какой-то порошок из пчелиных крылышек (но я не решилась его давать Алексею Федоровичу), а потом какие-то схемы упражнений для сна. Все напрасно. Хороший был человек Александр Петрович. Некоторые книги от него до сих пор помню, например, одну английскую об Орфее, где собран громадный материал. Все говорил Александр Петрович, что травы помогут ему долго жить, но умер раньше Алексея Федоровича.
А помогал много лет массажист, обрусевший китаец (приехал строить социализм в СССР) Цзюй (мы его звали Николай Васильевич, или просто Коля Васильевич), да Федор Дмитриевич Карнеев, лечивший пчелиным ядом очень успешно (на себе я тоже пробовала). Официальная медицина его не принимала, но приютил важный академик в своем институте. Федор Дмитриевич не раз буквально спасал Алексея Федоровича. Поневоле задумаешься о пользе врачебной помощи.
Зато с глазами вначале хорошо помогала известный в Москве врач-гомеопат, окулист, Быстрицкая. Лечила и меня заодно. Приезжала к нам домой. В «Воспоминаниях» С. И. Фуделя прочитала я, что он тоже лечился у Быстрицкой и тоже как будто успешно (см. 1-й том его сочинений, М., 2001, письмо № 186). Но дальше ничто не могло помочь, совсем как еще в начале сороковых. Не дало результатов лечение алоэ по методу знаменитого профессора Дм. П. Филатова и его супруги, доктора Скородинской. Зрение катастрофически ухудшалось.
Вопреки всем целителям и дипломированным врачам, Алексей Федорович жил полной жизнью.
Наш общий интерес к стихам привел Алексея Федоровича к мысли — а почему бы не почитать древнегреческих поэтов, сочетая их с античными мотивами в русской поэзии, конечно, у тех же символистов, хотя бы у Вяч. Иванова и Брюсова, как ни различны эти последние, и может, даже и хорошо, что так непохожи. Этой идеей заразили даже коллег по кафедре. Тем более что там были такой тонкий ценитель и переводчик древней поэзии, как Владимир Оттонович Нилендер, друг Лосевых, или Сергей Петрович Кондратьев, блистательный переводчики «Дафниса и Хлои».
Начали мы с Алексеем Федоровичем заниматься метрикой древних греков, остановились на Архилохе, Алкеевых стихах и Сапфо, на хоровой лирике Вакхилида и небольших одах Пиндара. Разучивали, разбирали, пели, репетировали самозабвенно. Голос, как говорили знатоки, у меня от природы поставлен, могу часами читать вслух и не устаю. Алексей Федорович — сам прекрасный режиссер и актер еще с гимназических лет. Его лекции — целый спектакль. Да и я в ажиотаже невольно вхожу в роль. Валентина Михайловна — благодарный слушатель и строгий критик. И, наконец, выступление на заседании кафедры, нечто вроде маленького камерного вечера с одним исполнителем. Успех был полный. Все дивились, откуда вдруг такой энтузиазм и как это можно воспламенить слушателей классическими и столь каноническими греками, да еще умудриться присоединить к ним «Менаду» Вяч. Иванова и «Медею» Брюсова. Долго потом вспоминали это странное заседание кафедры и писали в разных отчетах о благотворной культурно-просветительской деятельности аспиранта Тахо-Годи.
Настолько увлеклись греческой поэзией и Вяч. Ивановым (десятки раз выкрикивали в разной тональности «все горит. Безмолвствуй!» или «Тишина… Тишина…»), что решено было в несколько варьированном виде повторить этот вечер уже в кабинете Алексея Федоровича, дома, пригласив некоторых знатоков.
Лосевы жили тогда, несмотря на отдельную трехкомнатную квартиру в 96 метров, очень стесненно. Отопления центрального не было, газа не было, но зато всюду лежали дрова, и не только в квартире, но и в подвале, очень хорошем и сухом, да еще баки с керосином для керосинок, плитки электрические вечно перегорали, их не хватало, да еще запасы картошки в передней, а между окнами зимой — сетки с продуктами — холодильников тогда не было, первый купила Валентина Михайловна в 1950 году вместе с «Книгой о вкусной и здоровой пище» — теперь реликтовой, не хуже знаменитой Елены Молоховец.
Кухня загромождена сундуками разбитыми с такими же разбитыми вещами — один на другом до потолка, старые, купеческие. Узенькая дорожка к окну, где какие-то коробки, за окном опять сетки, а сбоку стариннейший Павловский красного дерева с бронзовыми головами громадный комод. Потом его забрала Елена Николаевна Флерова — наш друг, она понимала толк в мебели, а нам он мешал.
У Соколовых на Воздвиженке, 13 (хорошая цифра!) квартира была огромная, места достаточно, а у нас не квартира, а склад. В нашу кухню почти невозможно войти из-за разбитых купеческих сундуков. Время требовалось, чтобы все разобрать и со многим проститься навеки. Особенно горько было смотреть на разбитые огромные иконы, иные старинные, иные письма Павлика Голубцова (их останки отдали тоже Е. Н. Флеровой, и она отвезла их в Троице-Сергиеву Лавру) — те, что стояли когда-то в келейке Алексея Федоровича и Валентины Михайловны на так называемой «верхушке», на антресолях, пока эти комнаты не захватил энкавэдэшник после ареста Лосевых, и старикам с Лосевыми по уплотнению многолетнему остались только две комнаты (одна, правда, как громадный зал) да еще разные сарайчики во дворе.
Однажды открыла я дверь в кухню, и передо мной рухнул потолок вместе с креслами и столом начальника Райздрава некоего Ларкина, рухнула и часть стены. Потом, правда, в несколько дней восстановили, — не из-за профессора, нет, из-за начальника на третьем этаже.
И теперь иной раз боязно открывать дверь на кухню, но, говорят, дважды не рухнет.
Не это самое главное. Главное, что третья комната, хорошая, с двумя окнами, квадратная, удобная, налево из главной (направо — дверь в кабинет Алексея Федоровича), была занята сыном Л. Н. Яснопольского, академика Украинской ССР, замечательного старика, но страшного либерала, одного из тех думцев, что подписали в свое время «Выборгское воззвание», а потом два месяца со всеми удобствами отсидели в крепости под арестом[276]. «Ваше благородие, когда соизволите отправиться на отсидку?» — спрашивал, по рассказу Л. Н. Яснопольского, жандармский чин.
Л. Н. Яснопольский очень помог Лосевым во время катастрофы с домом и через АН СССР добился рабочих, которые вручную разбирали воронку от бомбы; он же достал ящики для перевозки книг. Они до сих пор у меня и в музейной экспозиции библиотеки «Дом А. Ф. Лосева», тоже с книгами и архивными папками. Лосевы, конечно, не могли отказать Л. Н. Яснопольскому в его просьбе приютить на два-три месяца его сына Сергея с женой Валентиной Николаевной (прожили двадцать лет). У них с Лосевыми общие друзья — В. Д. Пришвина и семья А. Б. Салтыкова, из бывших лосевских друзей М. В. Юдина, Н. Н. Андреева да еще А. Д. Артоболевская. Люди все верующие, тоже многие из них пострадали в 1930-е годы. Как же тут откажешь? К тому же квартира еще только устраивалась. Было как-то страшновато среди полупустого дома (Горздрав выехал, а Райздрав еще не вселялся), рядом с разбитым и сгоревшим театром Вахтангова, с мрачным огромным полупустым так называемым Филатовским домом (жильцы в эвакуации), в пустом с деревянными особнячками и булыжной мостовой Калошином переулке, где пленные немцы возводили импозантное здание с куполом и колоннадой портала — очередную Кремлевскую больницу, нечто чужеродное тихому, зараставшему летом травой переулку. Потом, чтобы выровнять с современностью сей переулок, сломали все особняки, возвели восьмиэтажный дом и новые корпуса Кремлевки.
