— Тебе больно? — спросил он тихонько прямо в ее маленькое ушко, горячее и, вероятно, покрасневшее от стыда, но краски, естественно, в такой тьме различить было невозможно…
— Н-нет, — сказала она в пустоту, — не больно, только… только щекотно. А оно… Ну, которое там, внутри, ничего не разорвало?
— Немножко, — отвечал Франческо, умиляясь ее наивности, — немножко порвало, но это все заживет…
Они прижались друг к другу губами, чувствуя, как губы их слипаются, всасывают друг друга, как языки и зубы их встречаются друг с другом. Почти полминуты они пролежали неподвижно, словно пили, не отрываясь, из какого-то чудесного источника. Жаркая дрожь пробежала по телу Агнес, она поняла, что сейчас у нее появляется шанс закончить эту ночь тем, о чем она мечтала. Ноги ее крепко обхватили твердые бедра Франческо, ладони цепко взялись за его бока. Вроде бы еще боль и не прошла, вроде бы еще не все было так, как надо, но она уже знала: будет!
В ПОДВАЛЕ ДОНЖОНА
А несколькими этажами ниже той комнаты, где страдали и наслаждались невольные любовники, происходили вещи куда более мрачные. Подвал замка Шато-д’Ор на три этажа уходил в глубь земли. Внизу, в самой преисподней, почти на двенадцатиметровой глубине находилось узилище, «каменный мешок», о котором некогда писал Виктор Гюго. В отличие от Тур-Говэн башня в замке Шато-д’Ор имела в поперечном сечении прямоугольную форму, поэтому «каменный мешок» Шато-д’Ора точнее было бы называть «каменным ящиком». С помощью колодезного ворота и железной цепи с кованым крючком сюда, через квадратное отверстие, доставляли узников. Кто попадал сюда? Разбойники, пойманные в лесу, которые упорно отказывались выдать местонахождение своего логова; пленники, за которых Шато-д’Оры намеревались получить выкуп; предатели, у которых хотели выпытать, кому и что они продали; лазутчики, пойманные с поличным; разного рода лица, обвиняемые в богохульстве, сношениях с дьяволом, колдовстве; неверные жены, потаскухи, прелюбодейки, а также фальшивомонетчики, мужики, не уплатившие оброка; бунтовщики и мятежники, всякого рода смутьяны, воры и пройдохи, которые насолили хозяевам замка. Стоит ли говорить, что при тогдашнем, довольно-таки хилом, развитии таких наук, как право и криминалистика, большая часть узников сидела тут ни за что ни про что. Причины, по которым сюда попадали, установить теперь можно лишь логически, ибо редко в те времена кого-либо реабилитировали, даже посмертно. Логически — причины были таковы: кому-то не нравилась физиономия соседа, с ним начинали войну, побеждали, заковывали в цепи и собирали с рода выкуп, который тогда еще не назывался взяткой, если речь шла о благородном графе де Шато-д’Ор; в другом случае поп, не сумевший лестью или угрозами соблазнить крестьяночку, объявлял ее колдуньей и волок к графу на расправу; мужички зарились кто на чужой покос, кто на чужую жену и тоже ябедничали друг на друга… Разве представишь себе все возможные ситуации?
Прежде чем запихнуть в «каменный ящик» свежеотловленного узника, его, всласть попинав сапогами и отдубасив кулаками и древками копий, волокли в верхний этаж подвала. Там, в довольно просторных комнатках с окнами, чуть выступавшими над поверхностью земли, но все же пропускавшими и дневной свет, и свежий воздух, жили палачи, тюремщики и члены их семей. Народ все это был семейный, богобоязненный, трудолюбивый. Палачихи пекли самый вкусный и ароматный хлеб в Шато-д’Ор, растили зимой лук на окошке, всегда чисто мыли и прибирали свои жилища. А палачата были, пожалуй, самыми ухоженными и даже несколько франтоватыми детьми в замке (разумеется, среди дворовых). Многие из них даже умели читать и, возросши, посвящали себя богоугодной карьере. Отцы этих благолепных семейств регулярно посещали церковные службы и несколько раз на дню возносили молитвы. Получая от графских щедрот и хлеб, и соль, и квашеную капусту, и лук, и иной разный припас, палачи с большим рвением относились к своей основной работе, передавая свой профессиональный опыт своим детишкам, которых лет с тринадцати помаленьку начинали привлекать на помощь родителям, дабы подготовить для старшего поколения надежную смену.
Но узника, естественно, вели не к домашнему уюту палачей, а в кузню, где на ноги и на руки арестанта наклепывали стальные браслеты, соединенные между собой тяжелыми цепями. Здесь существовало несколько классных мастеров, которые несколькими точными, ловкими ударами намертво замыкали звенья цепей так, что вытащить из них кандальника без помощи зубила или ножовки было невозможно. Заковав узника, тюремщики цепляли за кандалы стальной крюк и спускали его в «каменный ящик», откуда периодически вытаскивали на минус второй этаж, на пытки. Пытали в Шато-д’Оре только по делу, хотя у других графов и баронов, бывало, пытали просто от скуки или для удовольствия. Поэтому на пытки брали не всех обитателей «ящика», а только тех, от которых требовалось что-то узнать. Прочие сидели до тех пор, пока не помирали, либо — пока их не благоволили выпустить. Такое, правда, случалось крайне редко, и выпущенный из «ящика» человек протягивал на этом свете еще год или два. Полгода в этой тюряге уже гарантировали туберкулез, впрочем, до того дело доходило редко, так как узников значительно раньше косила пневмония. Кстати, те, кого пытали, если выживали, то почему-то не простужались.
Пыточный арсенал в те годы был довольно примитивен. Для начала пытуемого просто и бесхитростно пороли большой семихвостной плетью и посыпали раны солью. Спустив ему таким образом шкуру, его денька на три оставляли в покое, а потом пороли еще раз. Такую процедуру устраивали до трех раз, если несчастный не начинал говорить, а если начинал — шли еще два-три контрольных сеанса, чтобы убедиться в его искренности. Впрочем, тому, кто не начал говорить, предстояли передряги похуже. Если после третьей порки и соления он молчал, его, раздетого догола, привязывали за руки к веревке, а ноги забивали в колодки. Веревку продергивали через блок и натягивали. Соответственно, и узник напрягался как струна. В таком положении его опять хлестали семихвосткой, а затем снова солили. Если он не начинал говорить после трех раз, ему связывали руки за спину и вздевали на дыбу, выворачивая руки из суставов. После опять-таки трех таких мероприятий (после каждого из них руки вправлялись обратно) к дыбе добавлялось бревно, которое просовывалось между связанными ногами пытуемого. Один конец бревна был свободен, а другой закреплен на шарнире (через конец бревна был продет стальной стержень, которым он удерживался в каменной тяжеленной тумбе). Поднятого на дыбу узника периодически встряхивали, прыгая верхом на свободный конец бревна, да так, что иной раз уже не вывихивали, а с мясом выдирали руки из суставов. Это, правда, считалось браком в работе, и палачу, допустившему такое, полагалось двадцать пять розог. Вообще, если пытуемый умирал, так и не начав говорить, это считалось минусом в их благородной работе. И если это случалось на вышеперечисленных процедурах, то палачей секли, если на последующих четырех, куда входили опаливание горящими вениками, прижигание каленым железом, вырывание ногтей и хождение по горячим углям, — палача на месяц лишали хлебного жалованья. Если пытуемый умирал только после того, как ему на лицо надевали докрасна раскаленную железную маску, рубили по одному пальцы на руках и ногах, завинчивали голову в тиски или вырывали раскаленными клещами куски мяса из спины и живота, тут палача только слегка журили — бывает и на старуху проруха. Но до последней серии пыток очень мало кто доживал, даже если был здоров как бык. Обычно арестант начинал говорить еще до дыбы, так как программа пыток доводилась до него еще перед первой поркой. Правда, программа эта была рассчитана на долгий срок, а иногда обстоятельства требовали получить сведения гораздо быстрее…
