Так было, например, сейчас.
В подвале на минус втором этаже было жарко и душно. За столом, где стояла кружка пива, сидел Жан Корнуайе, а сбоку от него — Клеменция, в тяжелом кресле, специально для нее сюда поставленном. Поодаль, одетые в кожаные фартуки, ходили туда-сюда деловитые палачи, по-кузнецки обнаженные до пояса. Перед столом, в цепях, стояли трое. Один из них был глухонемой Вилли, другой — наш давешний знакомый Ганс Риттер, а третий, обросший растрепанный мужик в изваляном в сене рубище, — нам еще не знаком. Его взяли во время обхода постов в замке. Он пробирался к старому кабинету Генриха де Шато-д’Ора…
— Так, — сказал Корнуайе, глянув на Клеменцию, — которого первого?
— Погоди, — остановила его Клеменция и, обратясь к пленникам, спросила:
— Кто не хочет, чтоб его пытали? Ну!
— Госпожа, а если я скажу все, что знаю, меня не будут пытать? — спросил Ганс Риттер. Сутки отсидев в «ящике», он уже вполне был этим сыт. Руки его искусали крысы, и даже жара минус второго этажа, исходившая от жаровен, на которых палачи калили свои орудия, его не могла согреть.
— Говори, что знаешь! — приказал Корнуайе.
— Я просто латник, ваша милость, просто латник! — застучал зубами Ганс Риттер. — Нам четверым Перрье обещал землю, если мы поможем ему убить мессира Ульриха…
— Что ты должен был делать?
— Я должен был, если стрелок промахнется, проткнуть его копьями. Нам выдали плащи с гербом Вальдбургов…
— Снимай штаны, — спокойно приказал Корнуайе.
— Сударь, — испуганно сказал Риттер, — я говорю правду!
— Врешь! — крикнул Корнуайе. — Помогите-ка ему, ребята!
Два проворных палача подхватили его под руки и поволокли к наклонной скамье. Руки и ноги Риттера закрепили в колодки и стянули с него штаны. Рослый палач вынул из кадушки семихвостую плеть, стряхнул с нее капли воды, словно с букета роз, и в ожидании остановился.
— Еще раз спрашиваю, — прогудел Корнуайе, — ты все сказал, что знаешь?
— Все! Все, ваша милость! — трясясь на скамье, пролепетал Риттер.
— Дай ему пять раз! — распорядился Корнуайе. Плеть взвилась и с силой, всеми семью хвостами, хлестнула Риттера по ягодицам.
— А-а-а-а! — взвыл он. — Я ничего больше не знаю, ничего!
Палач опять махнул плеткой.
— Аи-ии-и! — тонко взвизгнул Ганс Риттер. — Помилуйте! Ради Христа! Мессир Ульрих все знает, все правда. А-а-а-а! Ничего больше не знаю… О-о-о-о! Ой как больно! Помилуйте, госпожа Клеменция… А-а-а-ии!
— По-моему, он и впрямь ничего больше не знает, — сказала Клеменция, пододвигая кресло к столу Корнуайе. — Такой трус, как этот, давно бы все рассказал…
— Он все сказал, это так, — хмыкнул Корнуайе, — но мне надо, чтобы эти тоже рассказали все…
— Вилли немой, он не скажет ничего.
— Скажет… А не скажет, так напишет. Клянусь Богом, это он брат Птица, о котором рассказал Игнаций… Эй, ребята! Подсыпьте-ка сольцы на свежее мясцо, пока оно не зачервивело.
— А-а-а! И-о-о-о! У-о-а-а! — на разные лады выл Риттер, когда ему горстями сыпали на раны исхлестанной спины крупную ядреную соль…
— Говори, кто брат Птица? — спросил Корнуайе. — Где он и как его найти? Махни-ка еще разик!
— О-а-ау-у, — противно ныл Риттер.
— Ладно, пока полежи, передохни… Эй ты, борода, как тебя звать?
— Жано, ваша милость! — поклонился мужик, звякнув кандалами.
— Ишь ты! Выходит, ты мне тезка! Ну, с тобой-то мы быстренько договоримся, верно? И да поможет нам в этом Святой Иоганн, наш покровитель! Хочешь, чтоб и тебя этак драли, а?
— Знамо нет, ваша милость…
— А ты не дурак, гляди-ка! Это хорошо. Ну а как же ты, ежели не дурак, очутился в замке?.. Как пролез-то к нам, а?
— В гости пришел…
— К кому?
— Говорил ведь, ваша милость, к Кривому Жаку, кузнечит он здесь…
— Когда ты к нему пришел?
— Да за полдень было, ваша милость…
— Врешь ты, тезка, врешь, родной. Придется тебя тоже посечь маленько… Только вот сперва на веревочке подвесим… Эй, молодцы, шевелись!
— Воля ваша, порите… — сказал мужик, самолично снимая штаны и бесстыдно показывая Клеменции свой срам.
— Молодцы, давай! — гаркнул Корнуайе. Палачи, поплевав на руки, натянули веревку, привязанную к рукам Жано, и подтянули его к потолку с помощью блока. Палач ополоснул семихвостку в соляном растворе и с оттяжкой полоснул мужика поперек спины.
— Ух! — сказал мужик, и пот выступил на его лице, а на спине появилось семь рваных рубцов. Закапала кровь.
— Ну и как? — спросил Корнуайе. — Крепенько, а?
— Благодарствуйте, — сказал мужик, — жжет, однако.
— Остудите его, молодцы, — попросил Корнуайе. Палач черпнул ковшом рассола и плеснул его на раны мужика.
— Не холодно? — поинтересовался Корнуайе и, не дожидаясь ответа, приказал палачам: — Подогреть!
— Ух! — Мужика передернуло, как от ожога.
— Ну, может, чего вспомнил, тезка? — уважительно спросил Корнуайе. — Говори уж, не тяни, родной. А то долго тебя греть да студить. Соль-то дорога нынче…
— Все я уж сказал.
— Значит, пришел ты за полдень… Ладно. А что у Жака делал?
— Выпил малость…
— Это чего же среди недели-то?
— А сенокос я выдержал, надо и передохнуть малость…
— Ну, это дело святое… Оброк-то свез, а?
— Воза два уже, ваша милость. Еще воз остался.
— Эка незадача! Жена-то есть?
— Имеется…
— Так… А детишки — тоже?
— Пятеро.
— Ишь ты! Немало настрогал… Жалко их, поди?
— Кто родимое дитя не жалеет? — насупился мужик. — Только злодеи…
— Вот и выходит, что ты злодей! — сказал Корнуайе. — Пятерых решил сиротами оставить, каково? Ну, отвечай живее: зачем вокруг кабинета лазил? Живее! Ах ты, дерьмо мужичье, в молчанку играешь?! Жиганите его!
— Ух! Крепко! — пробухтел мужик.
— Рассол!
— Матерь Божья, спаси и помилуй! — прорычал мужик.
— Еще плеткой! Еще раз! Еще с ходу! Еще раз!
— Ух! Ух! Ух! Ух!
— Ну и неразговорчивый же ты! — посетовал Корнуайе. — Молчать будешь, живым не быть. Скажешь, зачем лез в кабинет? Тогда повиси, хоть обсохнешь маленько… Так, значит. Говорящие не говорят, может, немой чего скажет. Ну, что, брат Птица, попался?
Вилли сделал кривую рожу и благодушно ухмыльнулся.
— Ишь какой, и впрямь поверишь, что дурак глухонемой, — напряженно вглядываясь в лицо юродивого, размышлял Корнуайе. — А может, он и не подосланный вовсе, а? Мало, что ли, брехунов, скажут, вор, а он и не вор вовсе. Блаженного человечка обидим…
