— Таксистская болезнь. Сидишь бо́льшую часть дня в машине, набираешь вес и врастаешь в землю. У меня серьезная проблема, Игорь. Ты должен мне помочь. Давай выйдем, и я все тебе объясню. Ты не можешь мне отказать.
— Ты же видишь, Виктор, у меня партия в самом разгаре. Хочешь что-то сказать, говори здесь, мы среди друзей.
Виктор тяжело опустился на стул, вытер влажный — то ли от дождя, то ли от пота — лоб. Леонид налил бокал вина до краев, протянул Володину, и тот выпил залпом, не переводя дыхания.
— Спасибо, Леонид Михайлович, — произнес он замогильным голосом. — Я пропал…
— Ты заболел?
— Уж лучше бы заболел… Меня вызвали в полицию. Я пошел. Думал, какая-то проблема с такси. Но случилась катастрофа.
— Да что стряслось, говори толком! — раздражился Игорь.
— Ты меня знаешь. Я в этой жизни никому ничего плохого не делаю. Только хорошее. Я воевал и убивал — за царя и Отечество, но тогда была Гражданская война…
— Если твоя совесть чиста, не о чем беспокоиться, — пожал плечами Леонид.
— Меня вызвали из-за кинжала Распутина.
— Ты все еще продаешь эти штуки?! — воскликнул Игорь.
— Редко. И незадорого.
— Я думал, ты с этим завязал.
— Среди моих покупателей никогда не было канадцев. Вот я и подумал… если уж ему так сильно хочется получить кинжал, почему бы и нет.
— Так в чем проблема?
— Принимая во внимание цену, он решил, что вещь подлинная.
— Сколько ты с него содрал?
— …Две с половиной тысячи долларов.
— Ты совсем рехнулся!
— Канадских долларов. С королевой Елизаветой. Тот мужик был адвокат из Торонто, приличный человек. Я разыграл обычный спектакль, отказался продавать, сказал, что это исторический трофей, что дорожу им больше жизни. Он уговаривал меня почти полтора часа — под тикающий счетчик. Я сдался. Подумал: он положит его под стекло, в витрину, будет показывать друзьям. Обычная история. Но придурок решил выпендриться, передал кинжал в дар музею в Торонто. А там, конечно, выяснили, что точно такой же кинжал имеется в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. Канадец, само собой, подал жалобу. Как и оба музея.
— Тебя допрашивали?
— Я все отрицал. Сказал, что ни в чем не виноват, что оригинал находится в Русском музее в Санкт-Петербурге.
— Этот город называется Ленинград! — рявкнул Игорь.
— Я никогда не признаю это позорное имя! Санкт-Петербург строили цари, а не краснопузые!
— Прекратите этот глупый спор! — вмешался Леонид.
— Твой приятель инспектор полиции продвинулся по службе. Он может навести справки и уладить дело?
— Даниэль Маго? Не рассчитывай, — покачал головой Игорь.
— Между прочим, если у меня отберут лицензию, вам тоже придется несладко.
— Игорь, я не могу потерять работу! — вмешался в разговор Леонид.
— Я попробую что-нибудь сделать. В последний раз. Но не ради тебя, Виктор. Ты завзятый лжец и мошенник! Я не хочу быть твоим сообщником.
— Мой бедный друг, ты так ничего и не понял про эту жизнь. Впрочем, чего еще ждать от материалиста. Мой «кинжал Распутина» ничем не хуже полотен Коро, мощей святого Антония и треуголок Наполеона. Кому есть дело до подлинности реликвий, до правды? Мечта — вот что имеет значение. И деньги!
Не знаю, что сделал Игорь, но дело закрыли, и больше мы о нем ничего не слышали. Музеи отозвали жалобы. По мнению Павла, там поняли, что скандал принесет больше вреда, чем пользы, и отпугнет меценатов и дарителей. В Америке и Канаде лучше не выставлять себя в смешном свете, это может разрушить репутацию. Виктор Володин наконец прекратил торговать «кинжалами Распутина». Пять последних экземпляров он продал конголезскому министру, бизнесмену из Цюриха, мисс Вселенной из Бразилии, депутату-голлисту и греческому арматору.
* * *
Два месяца спустя Игорь получил положительный ответ. Его диплом был подтвержден, и он решил отпраздновать радостное событие. Вечеринка вышла не слишком веселая. Игорь уехал в Португалию, чтобы уладить формальности. Всех печалила мысль о том, что мы больше не увидимся, но никто этого не показывал. Игорь был счастлив — в Лиссабоне его ждала любимая работа, он говорил, что мы сможем к нему приезжать, когда захотим. Через три дня Игорь вернулся. Он был мрачнее тучи. Выяснилось, что португальские власти хотели послать его на войну в Анголу в качестве военного врача. Игорь отказался. Вернер рассказал, что он вышел из себя и оскорбил полковника португальской медслужбы. Игорь снова стал водить такси и продолжил искать страну, которая согласилась бы признать его дипломы.
* * *
За последние два года Виктор Володин растолстел и обзавелся вторым подбородком. Он много ел, не занимался спортом и тратил кучу денег на пирушки с вином, заказывал костюмы с жилетами из ткани в ломаную клетку, носил американские подтяжки и туфли из крокодиловой кожи. После случая с «кинжалом Распутина» в клуб он больше не приходил. У его компании было несколько лицензий. Он мог бы жить в свое удовольствие, но не желал превращаться в «отставника» и сидел за баранкой по одиннадцать часов в сутки. Игорь и Леонид работали на него и не жаловались, хотя Виктор был невысокого мнения о деловой хватке Игоря, наплевавшего на его советы. Леонид же усвоил правила и понял, что шофер такси — не обслуживающий персонал. Лучший клиент — иностранный турист, желательно — не говорящий по-французски. Он брал таких пассажиров у дорогих отелей, Оперы или на Елисейских Полях и возил по Парижу, выбирая самые загруженные транспортом улицы и авеню. Виктор посвятил меня в хитрую комбинацию, которую придумали они с Леонидом. Виктор решил принимать ставки на исход партии. Никто не рискнет поставить на меня даже сантим. Никто, кроме него самого. Он сделает ставку «один к десяти», они заработают много денег, и я получу свою долю.
— Это жульничество!
— Не преувеличивай, мы всего лишь отберем немного денег у людей, которые в них не нуждаются. Они не должны ничего заподозрить. Господь, чье милосердие безгранично, для того и создал простофиль, чтобы их облапошивать. Если бы Он этого не желал, дал бы им побольше мозгов. Поведай мне свое заветное желание, мальчик.
Я смешался, и он это заметил:
— Часок наедине с юной бесстыдницей? Я в твоем возрасте был неукротим. У меня есть на примете несколько чудных созданий. Выбирай: блондинка или негритянка? Может, обе сразу, а, поросеночек?
Я растерялся, покраснел, начал лепетать какие-то жалкие слова. Бесстыдство и самодовольство толстяка были мне отвратительны, я искал хлесткий ответ, хотел выразить свое презрение, возмущение и даже ненависть. Я должен был найти слова, которые заставили бы его чувствовать стыд до конца дней, чтобы он помнил о собственной низости, заурядности и бесчестных поступках. Нужно выкрикнуть ему в лицо: «Я не такой, я не предаю друзей и не хочу иметь ничего общего с таким алчным реакционером, как вы!» Пусть знает, что я питаю к нему отвращение и не плюю в рожу только из жалости.
— Я хочу «Двадцать четыре часа Ле-Мана».
10
О парижских почтовиках и расплодившихся, как тараканы, чиновниках говорят много нелестных слов. Это несправедливо. В нашем квартале они были безупречно пунктуальны. Много лет почтальон оставлял корреспонденцию на коврике перед дверью консьержей между 7.38 и 7.40 утра. Папаша Бардон выходил из дому в 7.45, чтобы в 8.15 оказаться в мэрии. Он подбирал письма и газеты, перекладывал их на стол и удалялся, бросив мамаше Бардон: «До вечера, кнопочка!» Наверное, в далекие времена достойная матрона ничем не напоминала пивную бочку с ручками. Она отвечала: «Хорошего дня, цыпленочек!» Никому другому не пришло бы в голову сравнить этого желчного вздорного крикуна с птенчиком или ягненком. У меня оставалось пять минут. Я уходил из дому в 7.30, чтобы быть в лицее в 7.59. Стоял на площадке второго этажа, у окна, выходящего во внутренний двор, читал и ждал почтальона. Как только он скрывался из виду, я на цыпочках крался к коврику, выуживал конверт из лицея Генриха IV и прятал его в карман. Табели за триместры, пестрившие нелестными отзывами — «Мог бы работать лучше, если бы хотел, но не проявляет желания», «Постоянен в непостоянстве» — и другими откровенно неприятными замечаниями, упоминанием об оставлении после уроков и вызовах на ковер, никогда не попадали в руки моих родителей. С самого начала года я расписывался за папу — подделать его закорючку труда не составляло. Нейтральные письма из лицея я пропускал и таким образом обеспечивал себе роскошную жизнь. Родители ничего не заподозрили. Проблем с лицеем не возникло. Вот почему я до сих пор питаю симпатию к почтальонам.
* * *
Занятия нагоняли на меня смертельную скуку. Погода стояла прекрасная, а я сидел в душном классе и смотрел в окно на серый купол Пантеона. Ну почему в Париже не бывает землетрясений? Как же хочется на улицу… Я посмотрел на часы. Время тянулось невыносимо долго. Сидевший рядом Николя старательно писал в тетради, подчеркивая важные места четырехцветной ручкой по линейке. Он был для меня объектом наблюдений, как насекомое неизвестного вида для энтомолога. Николя выглядел счастливым, ему нравилось учиться, он с явным удовольствием внимал длинным скучным объяснениям преподавателя. Я ничего не конспектировал, мне было плевать и на переход в старшие классы, и на будущее. Я продолжал читать, держа книгу на коленях и поставив ранец у ног, чтобы мгновенно уронить туда томик, если учитель, не дай бог, захочет пройтись по рядам, чтобы размять ноги. Казандзакис давался мне с трудом. Я то и дело отвлекался от «Свободы или смерти», все мои мысли занимала Сесиль. Где она? Чем занимается? Простила меня или все еще сердится? Когда я снова ее увижу? Я понятия не имел, как найти пропавшего человека, если он не член твоей семьи. Может, Саша что-нибудь подскажет? В дверь коротко постучали. Англичанин прервал объяснения. Вошел сторож:
