— Не прочтешь, забудь дорогу в эту библиотеку!
Я был покорен историей отчаянного поиска искупления, но что-то во мне изменилось. Мысль то и дело ускользала, как сквознячок, и мне понадобилось два месяца на то, чтобы дойти до последней страницы. Я чувствовал горечь и разочарование. Мне расхотелось читать. Я просто сидел как квашня, положив на колени роман «Свобода или смерть», думал о другом и никак не мог осилить первую главу. Несколько раз начинал и бросал. От папы уже две недели не было известий. Пару дней назад я спросил у мамы, в чем дело, и услышал в ответ:
— Я ему не нянька. Меня совершенно не интересует, чем он занимается.
* * *
Я отправился на Лионский вокзал. В отеле «Мимоза» меня ждал неприятный сюрприз: здание было старое, темное, с винтовой лестницей без лифта. Портье сказал, что не знает моего отца, сверился с книгой учета постояльцев и обнаружил его имя: три недели назад он провел в «Мимозе» две ночи.
— Папа говорил, что хозяин гостиницы — его друг.
— Гостиница принадлежит мне. Я не помню вашего отца, молодой человек, рядом вокзал, тут бывает много народу. Если увижу его, скажу, что вы приходили.
Я был уверен, что папа покинул Париж, сел в поезд и уехал. Но куда? Что, если он отправился к Франку? Увидимся ли мы когда-нибудь снова? А вдруг он умер? Может, произошел несчастный случай или папа покончил с собой, а нам с Жюльеттой не говорят? Будь он жив, непременно позвонил бы. Как еще объяснить его молчание? Если отец жив и бросил нас, он мне больше не отец. Как в романах Диккенса. Литература — не чистый вымысел, сюжет всегда основан на реальных событиях.
* * *
Я был у себя в комнате, лежал на кровати, смотрел в потолок и слушал Джерри Ли Льюиса. Вошла мама и смерила меня недовольным взглядом:
— Что за вид, Мишель? Я сто раз просила тебя не ложиться в ботинках на покрывало. Когда ты в последний раз переодевался? Я не желаю видеть тебя в грязной рубашке. Давно пора сходить к парикмахеру. Выключи эту дикую музыку, когда я с тобой разговариваю!
Я закатил глаза и засвистел.
— Тебе придется переменить отношение к жизни! Не надейся, что я стану терпеть твои капризы. Я хочу, чтобы сегодня ты проявил уважение к деду.
Я отвернулся к стене.
— Ты заболел?.. Не начинай все сызнова!.. Скажи хоть что-нибудь! Ну что мне с тобой делать?!
Пластинка издала бесконечно долгий всхлип, и музыка смолкла. Мама выдернула шнур из розетки. Я подскочил как ужаленный:
— Довольна? Это не моя пластинка, а ты ее поцарапала!
— Ты немедленно приберешь комнату. И примешь душ. Здесь воняет козлом!
— А мне плевать! Я не пойду на день рождения!
— Посмотрим!
Она вышла, хлопнув дверью. Я внимательно рассмотрел пластинку под лампой, с облегчением констатировал, что она не повреждена, и снова поставил ее на проигрыватель, прибавив звук, чтобы «порадовать» соседей. Появилась Жюльетта, села рядом со мной на кровать, и мы дослушали пластинку до конца.
— Хотел бы я играть на пианино, как он…
— Ты правда не пойдешь к дедушке?
— Тебя мама подослала?
Она промолчала, и я решил признаться:
— Не пойду, потому что… папа умер и я в трауре.
— Неправда!
Я покачал головой:
— Другого объяснения нет, моя бедная Жюльетта.
Она зарыдала и выбежала прочь. Девчонки такие слабые… Я снова лег и начал разглядывать форзац «Алексиса Зорбы». Дверь с треском распахнулась, и на пороге возникла разъяренная мама.
— Что за бред ты несешь?! — закричала она, схватила меня за руку, поволокла в гостиную и, не дав вымолвить ни слова, набрала номер, спросила: — Это ты? — и протянула трубку мне.
Я услышал папин голос:
— Алло… Алло, Элен, что случилось?
Он жив. Я нажал на рычаг. В это мгновение во мне что-то сломалось. В голове промелькнула страшная мысль: «Лучше бы он умер…» Мама что-то говорила, но я не разбирал слов. Она взяла меня за руку. Я оттолкнул ее. У меня горели щеки. Я хлопнул дверью и выбежал на улицу. Меня душила злость. На нее, на себя, на весь мир. Негодяй! Он не имел права забывать обо мне. Он меня бросил. Сказал бы: «Уезжаю, далеко, у меня проблемы, мы не увидимся несколько месяцев», — и я бы понял. Я брел по улице, сам не зная куда, и терзался осознанием жестокой правды: делая выбор, меня папа в расчет не брал. То, что еще несколько минут назад казалось немыслимым, стало очевидной и невыносимой реальностью. Отец вычеркнул меня из своей жизни без предупреждения, и я остался в полном одиночестве. Все, кого я любил, исчезли один за другим, испарились или покинули меня. Может, я сам виноват? Не сумел внушить любовь, оказался плохим другом. Я никого не смог удержать. От тех, кого любишь, вот так запросто не избавляются, значит меня не за что было ценить. Я падал в бездонный колодец, и ждать спасения было не от кого.
* * *
На улице Гобеленов я спустился в метро и поехал в направлении Порт-де-Ла-Вилетт. Если я исчезну, никто не заметит. Народу в вагоне было не много. Какой смысл жить дальше при сложившихся обстоятельствах? Все беспросветно, надеяться не на кого. Кто пожалеет обо мне? Я открыл дверь вагона. Мимо на полной скорости неслась черная стена туннеля. Колыхались провода. Собрать волю в кулак, сделать шаг — и наступит покой. Я окажусь между вагоном и стеной и разобьюсь в лепешку, от меня останутся только клочья. Я невольно улыбнулся, представив себе их ужас при виде окровавленных ошметков. Они станут рыдать от горя и стыда, обвинять себя, кидаться на гроб. Окружающие будут указывать на них пальцем ведь это они довели сына до отчаяния. Они до конца дней не избавятся от чувства вины. Пусть крестная мука длится вечно, хочу, чтобы горькая тоска стала их постоянной спутницей. Я потянул дверь на себя, и в лицо ударил холодный влажный воздух. Рука у меня дрогнула. Я вдруг вспомнил, что ушел из дому без документов, значит останусь неопознанным покойником и меня похоронят в общей могиле. Все решат, что я сбежал. Нет, если уж сводить счеты с жизнью, нужно все предусмотреть, иначе «заключительный акт» теряет смысл. Я вышел на Шатле.
* * *
Я оказался рядом с набережной Августинцев. Если она вернулась, это все изменит. Я не был у Сесиль два месяца. Ключи от квартиры оставались у меня, но пускать их в ход мне не хотелось, и я каждый раз уходил ни с чем. Допрашивать консьержку не пришлось — увидев меня, она развела руками. С прогулочных корабликов доносились веселые голоса туристов, прохожие оглядывались на меня, но я не обращал на них внимания. Я не заметил, как оказался в Люксембургском саду, не глядя прошел мимо фонтана Медичи, сел на стул и заскулил. «Мужчины не плачут», — часто говорил отец. Я не хотел плакать. Только не из-за него. Плевать на его грошовую мораль, жалкие обещания и дурацкие шуточки. Хочет высмеивать всех и вся — пусть, нравится строить из себя крутого — на здоровье! Он во всем виноват. Мы никогда больше не увидимся. Тем хуже для него. Я обхватил голову руками, пытаясь привести мысли в порядок, и вдруг услышал над собой голос:
— Будете бродить в такой холод по улицам в одном свитере, заработаете жуткий насморк.
Я вскинулся — передо мной, заложив руки в карманы бессменного пальто, стоял Саша.
— Торопился, когда уходил из дому.
Саша опустился на соседний стул. Мы сидели и молчали. Смотрели на малышей, пускавших кораблики в фонтане. Одно суденышко кружилось на месте, попав под струю воды, и мальчик пытался вызволить его из плена длинным прутом. Саша протянул мне мятую пачку «Голуаз», выщелкнул большим пальцем сигарету, чиркнул спичкой. Я наклонился, чтобы прикурить. Это была первая в моей жизни сигарета. Я начал курить — из-за отца, матери и… чтобы согреться. Когда-нибудь нужно начинать, пускаться в путь, обрывать ниточки, на которых болтаешься, крутить-вертеть колесики, падать, подниматься и начинать все сначала. Горький вкус сигареты вязал нёбо и драл горло, дым неприятно пах жженой резиной. Мы докурили, затоптали окурки, и Саша сказал:
— Странный у вас вид, Мишель. Чересчур озабоченный.
— Вам смешно?
— В вашем возрасте я все время смеялся, хотя времечко было — хуже не придумаешь. Ни тебе поесть, ни согреться. Но все дети смеялись. Взрослые ходили с похоронным видом, а мы веселились. И были правы. У вас что-то стряслось?
Первым моим побуждением было послать его. Он ничем мне не поможет, так чего лезет? Саша ждал, глядя на меня с сочувствием.
— Родители разводятся. Отец обо мне забыл. Матери нет до меня дела. Брат в бегах. Лучшая подруга исчезла. Ее брат погиб в Алжире. Мой дед вернулся в Италию. Остается надеяться, что я не потерял удостоверение личности.
— Я не мастер давать советы, Мишель, зато спец по части неприятностей. От тоски и печали есть три лекарства. Номер один — еда. Хороший обед, пирожные, шоколад. Номер два — музыка. Она всегда помогает забыться. На свете мало горестей, против которых бессилен Шостакович. Но одно непременное условие — не слушать музыку за едой.
