С другой стороны, Онисифору Кастрихьевичу казалось сомнительным и даже смешным, чтобы тот, великий, почти надмирный, чьей жалкой карикатурой он каким-то образом стал, находил удовольствие в прозаических обязанностях градоначальника и отдавался им, попутно теряя заключенные в его повторном пришествии возможности. Колдуна мучила эта загадка, и он не знал, как ее разгадать. Явиться из немыслимой древности — а что Радегаст Славенович именно это сделал, не вызывало сомнений, — принести на своем загадочном облике черты древлего величия, черты классические и хрестоматийные, не подпорченные даже тогдашним позорным низвержением из капищ в воды близтекущих рек, а еще лучше сказать, прямиком в ад, и вдруг на манер нынешнего записного ловкача от политики выдвинуться в мэры… не есть ли это наихудшая карикатура и последняя из последних пародия? И чем же тогда его, Онисифора Кастрихьевича, деятельность хуже и постыднее?
Хотя и мускул не дрогнул на лице совладавшего с собой старика, первые минуты визита Волховитова были для него ужасными. Он словно узрел перед собой ангела мести. Впоследствии он и сам не мог понять, как, каким чудом вселила в него столько самоуверенности в общем-то простая, дерзкая и глуповатая мысль в ответ на вероятные мэровы обличения его занятий недвусмысленно поставить вопрос о классическом и хрестоматийном престиже Радегаста Славеновича в свете той грабительской по отношению к простому народу политики, которую он проводит. Но мэр пришел вовсе не для того, чтобы обличать и высмеивать кладбищенского пророка.
Его привела надежда развеять одно свое глубокое недоумение, но рассчитывал он не столько на выдающиеся, по слухам, способности провидца, в его глазах, разумеется, весьма смехотворные, сколько на то, что в болтовне Онисифора Кастрихьевича вдруг, глядишь, проклюнется нечто наталкивающее его собственную сообразительность на последующие догадки и выводы. Иными словами, он шел к Жучкову, мысленно держа его за дурачка. Таковым Онисифор Кастрихьевич и сам держал себя перед толпой беловодских простаков, принимавших, впрочем, его стиль за некий особый шаманский шик, а поскольку он уже очень привык к своей роли, то отчасти и сделался тем самым дурачком, которого любил изображать. Кроме того, не заделавшись последним, так сказать горьким пьяницей, Онисифор Кастрихьевич все же пил сверх меры и совершенно трезвым практически не бывал.
Волховитова на гору подняла машина, по той самой петляющей (оставшейся неизвестной Катюше) дороге, по которой взбирались туда в гробах и покойники, те самые, что подхоранивались еще время от времени на старом кладбище. Радегаста Славеновича сопровождала охрана, целый отряд дюжих молодцов, половина которого следовала за главным на отдельной машине, но он не взял этих людей в дом пророка, небрежно велел им остаться снаружи и вошел один. И когда он взглянул в спокойные, неожиданно трезвые, ясные и умные глаза Онисифора Кастрихьевича, он понял, что может говорить с ним откровенно, как со старым другом, и вправе ждать от него чего-то больше досужей и полубредовой болтовни.
— Извини, что без предупреждения, — сказал мэр и протянул хозяину руку.
— Ничего… — Онисифор Кастрихьевич передернул плечами, давая понять, что привык и не к таким сюрпризам.
Они обменялись крепким рукопожатием, и старик действительно обрел выправку, взглянув на гостя с некоторой повелительностью. Внешность-то у него простенькая, — подумал он, — как будто нарочно придумал, чтоб не бросаться в глаза.
— Многое мне под силу, — начал Волховитов с притворно легковесной усмешкой, — а вот гадатель из меня нынче что-то неважный. Не дается сия наука… Погадал бы ты мне, добрый человек. Проси в награду какой хочешь фокус. Озолочу, если пожелаешь. Но открой мне будущее.
По отношению к мэру Жучков добрым человеком себя не чувствовал, а впрочем, противоречия между добром и злом его интересовали мало, он видел «страсть жизни во всем ее объеме и смешении», а это не располагало к проведению границ и различий. Гость, между прочим, пришел с миром, не угрожал и ничего не требовал, более того, снизошел до просьб. У него-де какие-то неполадки… Что ж, вполне может быть. Онисифор Кастрихьевич всем ярко и насыщенно светит с неба чудес, даже и великим мира сего. Но гость нуждался в правде, а не в золотой пыли, пущенной в глаза рукой факира, и хозяин чувствовал, что тут не обойдешься ворохом пустых словес. Он и понимал некую правду, угадывал; мэр, наверное, угадывал тоже, но хотел услышать из уст другого, пожалуй, даже именно из уст своего жалкого последователя. И чтобы открыто высказать сановному клиенту нелицеприятные, даже жутковатые слова, Онисифор Кастрихьевич напыжился, слегка выпятил грудь, и затем сказал не чинясь:
— И без гадания вижу, Радегаст Славенович, что будущее тебя ждет незавидное. Очень скоро исполнятся сроки.
Почему он так сказал и откуда у него взялась дерзость сказать такое главному в Беловодске человеку, Жучков и сам не ведал. Но что сказал правду, в том у него сомнения не было ни малейшего. Он высокомерно усмехнулся, довольный собой. Впрочем, в эту минуту он впрямь был пророком, устами которого говорил бог.
Радегаст Славенович внимательно посмотрел на него, пошевелился на стуле, который уныло скрипнул под его большим телом, и тоном просителя произнес:
— Расскажи подробнее. Все, что знаешь. — А затем добавил как бы специально для того, чтобы Онисифор Кастрихьевич не совсем уж забывался: — И говори смело, я правды не боюсь.
Хозяин домика на горе, выставив из шеи-дупла лукавую мордашку, глубокомысленно изрек:
— Стремился бы ты, Радегаст Славенович, к Ирию, благо времени у тебя было хоть отбавляй, века ведь целые. А ты затаился где-то промеж Явью и Навью…
— Нет, зачем же, я в Нави и был, если тебе понятно, что это такое, — перебил мэр, снисходительно усмехаясь на туманные познания старика.
А тот гнул свое, не замечая ни насмешки гостя, ни растущего в груди страха:
— Если бы ты в Нави вел себя, как полагается всякому отошедшему от земной жизни, так и доскитался бы до Ирия, ты же затаился как тать в ночи и — наше вам почтение! — приплелся назад в Явь.
— Что за школьное мудрование! — вскипел вдруг Волховитов. — Жизнь — борьба, а не правила поведения и свод уголовных законов. Ты говори дело! А что до моего возвращения, — опять же неожиданно усмехнулся и перешел он на тон мирной беседы, — знать, где-то пролом в стене для меня сохранили или забыли замазать.
— Но ты о Прави забыл, — повысил голос заметно строжающий Жучков, — о законах Сварога, а тебе ли не знать их силу? Триада, Триглав! — отдал он дань восхищения языческому догмату. — Сварог, известное дело, блюдет истину, правит Правь, и на выходки, подобные твоим, сквозь пальцы отнюдь не смотрит. Не кстати ты игрища затеял, волхв… Смотри, сидеть тебе за это вместо Ирия в аду!
С радостью говорил Онисифор Кастрихьевич эти слова, закончившиеся и давно пропавшие в древности, и их чуждость казалась ему гладкой кожей огромного змея, который с осторожной нежностью заключал его в свои кольца, чтобы поднять в воздух и унести в таинственные и благословенные края.
— Ада никакого нет, — с языческим легкомыслием отмахнулся Радегаст Славенович.
— Как знать! — воскликнул полностью торжествующий старик. — Может, твой случай как раз для ада подходящий, так будет тебе и ад!
Мэр пронзительно усмехнулся, его полные щеки раздвинулись, как ширмочки, и между ними на мгновение мелькнуло — во всяком случае так увидел Онисифор Кастрихьевич — другое лицо, необыкновенно живое и тонкое, словно бы летящее вперед в неудержимом порыве. Волховитов сказал:
— С тобой говорить интересно, Онисифор Кастрихьевич, и ты многое верно понимаешь. Хотя, конечно, далеко не все… И все-таки ты мне погадай.
— Я не спрашиваю тебя о том, о чем, как ты говоришь, не знаю, — встрепенулся и забеспокоился Жучков и если раньше сидел за столом напротив мэра прямой как кол, гордый и неприступный, то теперь вскочил на ноги и смятенно забегал по комнате. — Потому и не спрашиваю, — жарко шептал он, — что не хочу знать о твоем мире ничего лишнего, ничего неуместного, неудобного для моей безопасности… По-человечески не хочу! — на миг предстал он как бы взмолившимся о пощаде человеком. — А посему не стану и гадать, чтобы вместе с тобой не проникнуть в тайну твоего будущего.
— А почему тебя пугает знание о моем мире?
— Да ведь утащишь за собой! — вскричал Онисифор Кастрихьевич.
— Может быть, — согласился Волховитов после небольшой паузы. — Даже не пожелаю, а все-таки случится так, что утащу. Это возможно. Ну и как же быть? Мне ведь нужно, чтобы ты погадал, я нуждаюсь в твоем искусстве. Согласись, удивительно и сожаления достойно, что я несведущ и словно бреду во мраке. Это я-то! Нагадай, добрый человек, всю правду и навлеки на меня ясность знания, а без них я выгляжу неправдоподобно.
