Сидевший за столом Волховитов поднял отяжелевшее лицо, пристально посмотрел на секретаршу и сказал:
— Вы, Кики, слишком прямолинейно трактуете традиции. По крайней мере мои. Мне ведома и щедрость… Я великодушен…
— Это было давно, — перебила Кики Морова, нимало не обескураженная холодным тоном начальника, — а сейчас вы играете по нашим правилам! Я, естественно, нисколько не сомневаюсь в вашем великодушии, дорогой Радегаст Славенович, но спешу напомнить, что ваш священный долг — радовать бесценными дарами вашей великой души прежде всего нас, ваших верных друзей и соратников.
— Но в правила игры вносит коррективы воля, более сильная, чем ваша или даже моя. Вы не хуже меня знаете, что наша власть носит временный характер. Да, не от меня и тем более не от вас зависит, быть нам временщиками или бессмертными правителями. Нам выпало первое — удел не из лучших, но мы приняли его…
— Приняли, чтобы воспользоваться случаем и пожить в свое удовольствие, — с неутолимой бойкостью подхватила секретарша. — Но мы еще мало нахватали, мало награбили, наши обозы не заполнены и на треть, а вы…
— Я не кончил! — Радегаст Славенович поднял богатырскую руку, призывая Кики Морову и ее сообщников к молчанию.
— Почему бы вам не кончить в другом месте, в более приятной обстановке? — грубо расхохоталась девица.
Мэр хладнокровно и без запинки отчеканил:
— Не хотелось, господа, раньше времени портить вам настроение, но вы сами толкаете меня на это. Вынужден объявить, что наше время выходит. Праздник города и будет последним аккордом нашего правления. Конец, господа. Собирайте пожитки. Хотя не уверен, что они вам пригодятся.
Оторопь, оторопь взяла их, охладила и остановила ядовитую кровь в жилах, до скрежета стиснула острые зубы и клыки. Они замерли словно манекены, в бессильной злобе воображая, как кусают собственные локти, вертятся на месте в бессмысленной погоне за своими хвостами. Потом, приведенные каким-то внутренним толчком в движение, заволновались, зашушукались, стали вдруг суетиться, меняться местами, превратившись в колоду карт, которую тасовали невидимые руки. Вперед выступил источающий винные пары Петя Чур.
— Не может быть! — воскликнул он по-юношески звонко. — Мы рассчитывали…
— Не важно, на что мы рассчитывали, — оборвал его Волховитов.
— Но это несправедливо! Почему так скоро? Еще и года нет, как мы здесь. И это называется, что нам дали пожить в свое удовольствие? Ну и ну! Да я вам не верю, Радегаст Славенович! Уж не взялись ли вы за наше нравственное перевоспитание? А то вы не знали, что чем дальше, тем вольготнее мы будем себя в этом городе чувствовать. Вы отлично знали, на что идете! Так что оставьте это ваше лицемерие. Не будьте ханжой. Не превращайтесь в святошу. Перенимать у людей их глупые привычки вам совсем не к лицу, поверьте. Вы наш и навсегда им останетесь! Вот вам и весь сказ. Так что простите, но я вашим заверениям и прогнозам ни на грош не верю. Я только вхожу во вкус и новое свое поприще так быстро оставлять не намерен! Доказательства, где они? Чем и как вы докажете, что о конце нашего срока сказали не для красного словца?
— Ты все сказал, мальчик? — с жутковатой иронией осведомился у оратора Радегаст Славенович. — По твоей рожице вижу, что все. Ну а теперь, будь так добр, стушуйся, не мозоль глаза. Я буду говорить.
Петя Чур, как-то вдруг истончившись до формата барабанной палочки, неожиданно взмыл в воздух, проделал несколько кругов свободного парения над головами сослуживцев и с комариным писком уселся наконец на медно сверкающий обод люстры.
— Ну, Радегаст Славенович, что же это вы со мной сделали? — запищал он обиженно. — За что? Ну как же так, этакая сразу расправа? Перестаньте! Мне в таком неприличном виде негоже находиться…
— Мы, Радегаст Славенович, готовы вас выслушать, — примирительным тоном проговорила Кики Морова.
Не обращая внимания на Петин писк, Волховитов рассказал о своем гадании, в истинности результатов которого ни у кого не было оснований сомневаться. Сон был вещим и подлежал однозначному толкованию. Черная кровь! Бунтовщики с благодарностью взглянули на того, кого мгновение назад готовы были растерзать: он пытался защитить их, выставлял руки навстречу наступающей мгле, упирался и сражался, хотя кровь хлестала как лавина и сбивала его с ног. Не его вина, что ему не удалось взять верх, просто не хватило сил. Но он вел себя как настоящий герой. Собравшиеся поблагодарили своего вождя продолжительными аплодисментами. Однако уныние все сильнее овладевало ими. Милый старичок, как бы навеки слившийся уже с подвальной канцелярией, вздыхал в полный голос, не скрывая своего отчаяния. Петя Чур снова взмолился о пощаде, и Радегаст Славенович спустил его на пол, вернув ему прежний облик. Еще в полете опечаленный скверной новостью молодой человек приложился к бутылке, которую достал из кармана пиджака, давно превращенного им в переносную сокровищницу, а Кики Морова состроила жалобную гримаску и украдкой смахнула слезу.
20. Первое августа
Время до объявленного градоначальником праздника пролетело с неслыханной быстротой, людям казалось, что они не успели и подготовиться, преодолеть в себе вековую апатию, сменить оцепенение, взыскующее равнодушия как к будням, так и к праздникам, на оптимистическое различение их и вдохновенное стремление хоть из чего-то извлечь удовольствия. Однако режиссура Волховитова вовсе не ждала от них никакой подготовки, проще говоря, не надо было шить особые наряды к этому дню или выдумывать для себя оригинальные небудничные роли, а тем более искать деньги, чтобы отметить праздничный день не хуже, чем это сделают, скажем, более состоятельные соседи, друзья и близкие. Требовалось одно: первого августа выйти на улицу и безоглядно отдаться атмосфере карнавала. Подготовка, стало быть, требовалась только внутренняя, подразумевающая именно безоглядность, забвение всяких тягот и забот, а внешнюю сторону мэр брал на себя. Предполагалось, что праздник как таковой продлится один день, а что с душком праздничности, имеющим обыкновение далеко не сразу улетучиваться из закружившихся, захмелевших голов, произойдет в последующие дни, и произойдет ли вообще, покажет время.
В Кормленщиково, в семье экскурсовода, расширившейся за счет подзатянувшегося пребывания московского гостя, объявление дня города вызвало пространные дебаты. Между тем, спорить было особо не о чем. Виктор сразу решил, что на карнавал не пойдет и в «этой ахинее» участвовать не будет, и Вера поддержала его, а Григорий Чудов сказал, что у него нет никаких принципиальных соображений, которые мешали бы ему почтить своим присутствием уже получившее большую рекламу и как бы заблаговременную славу событие скорого будущего. Коптевы вовсе не уговаривали Чудова изменить принятое решение, стало быть, каждый должен был бы попросту остаться при своем мнении, один раз уверенно высказав его, да так оно и случилось, однако положение выглядело все-таки драматическим, а ситуация неразрешимой, поскольку экскурсовод то и дело произносил критические монологи по поводу «непотребства властей» и уже в силу этого складывалось впечатление бесконечного и тягостного спора. То, что мэр в ответ на справедливое требование рабочих выдать им зарплату и нормально организовать их труд предложил им поучаствовать в каком-то ненужном, из пальца высосанном торжестве, ужасно оживило аналитическую мысль Виктора. Чтобы обрушиться на отвратительное, преступное легкомыслие мэра с убийственной критикой, он заходил с разных сторон. Так, были периоды, когда он указывал на причины, почему та или иная категория населения не может и не должна участвовать в празднике; например, школьные учителя — с чего бы им веселиться, если школы, брошенные на произвол судьбы и влачащие жалкое существование, практически не готовы к началу нового учебного года? Или обманутые всякими скороспелыми и плутоватыми финансистами вкладчики, их обчистили до нитки, лишили средств к существованию, а теперь они слышат от властей, от тех, кто по определению обязан встать на защиту их интересов, призыв забыть все свои недоумения и тревоги и с головой окунуться в «бред маскарада». Невероятный цинизм! Затем наступала стадия, когда Виктор брал мэра и его подручных в оборот с позиций высшей справедливости, трубным голосом пророка, завзятого глашатая истины предрекая им неминуемую кару за это надувательство, за обман простодушных и доверчивых граждан, готовых клюнуть на любую приманку. Но если, выступая как бы представителем тех или иных ограбленных и униженных слоев населения, Виктор выглядел довольно убедительно, то в пророчествах он ограничивался, главным образом, патетикой, не подводя под свои громкие заявления никакой визионерской и апокалипсической базы. Он сулил мэру неизбежное наказание, даже гибель, но ничем, кроме неуемного голословия, подкрепить это не мог. Обещания распалившегося парня, что само небо возьмется за подлеца, преступившего все границы приличий, что мэр-де и сам навсегда потеряет покой после такого явного насилия над моралью и счастлив все равно уже не будет, не многого стоили.
