Севке сообщи, что кляссеров в Ленинграде нет, ни польских, пи каких иных. Пусть подождет. Рассказывали люди, что видели таковые на прошлой неделе в «Детском мире» в Москве.
Слушаю Галича. Кстати, ты не разобрал там слова сразу после: «…не подследственное, жаль, незаключенное»? Там что-то: «трам-там-там-та-та взял за дело я… и т. д.»{1} Если разобрал — отпиши.
{А. Галич, «Заклинание»: «Ой, ты море, море, море, море Черное, / Не подследственное, жаль, не заключенное! / На Инту б тебя свел за дело я, / Ты б из Черного стало белое!»
Думаю над Кандидом.
С приветом [подпись]
P. S. См. ленту; скорость 9.
Еще одна датированная «между-встречная» запись БНа в рабочем дневнике.
РАБОЧИЙ ДНЕВНИК АБС
20.06
Вставить рассуждение: «Главная задача — найти свое место в истории и действовать в соответствии с законом истории, не против него. Так опр<еделяют> добро и зло. А если этот закон ненавистен?»
ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 21 ИЮНЯ 1965, М. — Л.
Дорогой Борик.
Новостей особых нет. Лечу зубы. Оформляюсь в Японию. Анкета, десять (!) фотографий, автобиография, справка о здоровье. Жду со дня на день сигнала «ХВВ». Послал тебе первый том «Библиотеки» и второй выпуск «Фантастики» — ты, верно, уже получил. Поскольку талон на подписку прикреплен к определенному магазину, буду высылать тебе том за томом.
Манин выдал два стиха. Вот они:Слетает лист, проколотый звездой,поколебав, как воду, темь густую.Я дом. Я сдан эпохе на постой.Я не пустую.Жильцы, спеша, глотают горький сок.Калеки исцеляются, увечась.И, дверь рванув, как спусковой крючок,выходят в вечность.Войди в меня, и окна притвори,и мир закрой, как закрывают ставни,все забери и лишь следы своиеще оставь мне.Я буду пуст, просторен и высок.Последний час мне чистоту подарит.Потом чугунный тяжкий шарв висок меня ударит.
…………………….
Лес за спинойстранно живет,но глубинойнебо зовет.Белое, белое, белое море,серое, серое, серое небо,до горизонта уходит, узка,полоска песка.Крик над водой,О перестань!Мне немотой сводит гортань.Медленным, медленным, медленным шагомв серое, серое, серое небоя ухожу по полоске пескачерез века.Где я рожден?Как я умру?Пусть под дождем и на ветру.Между прошедшим и между небывшим,между забытым и между забывшимэта коса проложила межу.Я ухожу.
Вот так. Второе стихотворение почти подходит, как ты полагаешь? Отпиши подробнее замечания и предложения, Юрка очень болезненно на этом настаивает.
Статья, продвигается туго. Написана по моим расчетам едва седьмая часть. Но я стараюсь. Буду биться.
И еще. Некий Лесс (тот, что организовывал опрос писателей на тему «наука и литература» в «Воплях», он всегда такой мочой занимается) слезно молит заполнить прилагаемую анкету. Эту анкету проводит «Юность».[191] Просит как можно скорее, но я прынцыпыально не буду торопиться. Посылаю ее тебе. Ты напиши ответы, а я пройдусь ногой мастера (рукой, вероятно, касаться не буду) и ему отошлю. Идет?
Вот всё пока.
Жму, целую, твой Арк.
Приветы Адке, поцелуй маму.
ПИСЬМО БОРИСА БРАТУ, 23 ИЮНЯ 1965, Л. — М.
Дорогой Арк!
Ответы составил, можешь проходиться органом мастера. Если что по существу — меняй беспощадно, но старайся не смягчать. Я знаю, что писал островато и смеловато, но пусть так и остается. Не пожелают печатать — хрен с ними.
Стихи Юркины неплохие, а первое — так и вовсе хорошее, но в «Лес» они совершенно не лезут. Причины:
1. Они слишком интеллектуальны. За версту несет очками, впалой грудью и тонкими пальцами. А нам надо что-либо попроще, что-нибудь в стиле «Хорошо в лесничестве»[192] или «Дурацкой лирической».[193] Этакую придурковатость треба, но придурковатость зловещую.
2. Они слишком серьезны. Слишком много чувства настоящего и искреннего. А нужна ирония и жалость,[194] опять-таки придурковатость и некоторое паясничанье, эмоциональное хулиганство.
Передай Юрке большую благодарность и это мое мнение. Если не обиделся, пусть еще разок попробует. А если ему это неприятно, то и не надо. Мы ведь сами не слишком четко представляем себе, что нам надо — нечестно получается. Скажи ему, что я его очень люблю и ценю, и спроси, не он ли прислал мне на днях конверт со странной вырезкой из какого-то текста. «При выстреле пистолетик держите на вытянутую руку». Очень странное послание.
Мама на даче. У меня все по-прежнему.
Жду твоих писем. Твой [подпись]
P. S. Ленке привет.
ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 24 ИЮНЯ 1965, М. — Л.
Дорогой Боб.
Как ни печально, но придется тебя огорчить: цензура задержала ХВВ.
Коротко, итог такой: по ХВВ будет совещание Главной редакции, и тогда возможны три варианта (в порядке понижения вероятности): либо сделают «ряд замечаний» и нам придется калечить книжку дальше; либо книжку запретят и снимут с плана вообще; либо — это наименее вероятное — замечания цензора будут признаны необоснованными. Впрочем, так вообще, кажется, не бывает.
Как все произошло? (со слов Белы). Цензорша уже какое-то время боролась с кем-то из главной редакции и решила доказать свою правоту — она добивалась «повышения ответственности главной редакции, которая всё подписывает в печать, не читая». Взяла она нашу книгу, «возникли у нее сомнения», и она с торжествующими воплями бросилась в главную редакцию: вот, глядите, что вы в печать подписали! Главред, естественно, к Беле: что там опять эти жиды натворили? Бела к цензорше: в чем дело, какие у вас претензии? Цензорша: никаких политических и идеологических претензий у меня нет, у меня просто возникли сомнения. Бела: почему же вы с сомнениями вылезли сразу на главную редакцию, вы же знаете, что сомневающийся цензор улаживает дело с редактором. Цензорша: ах простите, я так замоталась, что даже упустила из виду этическую сторону дела, но мне надо было приструнить главную редакцию. Бела: это плохо, что вы забыли об этике, а какие у вас сомнения? Сомнений оказалось три, и за каждое хочется стрелять: 1) не может быть богатых стран, где все есть, и одновременно нищих азиатских стран. 2) этот шпионаж в капиталистической стране — очень отдает привнесением революции на штыках, 3) в этой стране нет ничего, что бы можно было противопоставить разложению (это последнее замечание самое дельное, но это же не дело цензора!). Короче говоря, делу дан ход, главная редакция завертелась, остается ждать.
Как только что-нибудь прояснится — дам знать.
Очень, очень сильно копают под Белу и Жемайтиса. А кто — неясно. Быть нам жертвами в этой борьбе. Но ты все-таки не Б. Хвост трубой.
А Котляр ходит в ЦК регулярно и гадит. А? Об этом замглавного Беле шепнул.
Привет всем. Целую, твой Арк.
Бела Клюева рассказывала об издании ХВВ так:
ИЗ: КЛЮЕВА Б. ВОСПОМИНАНИЯ
Серьезные испытания начались с появления в 1965 году в редакции рукописи повестей «Хищные вещи века» и «Попытка к бегству». Несмотря на вполне еще терпимое отношение начальства к Стругацким, она с самого начала вызывала у самих авторов и в редакции некоторые опасения. Редакция прибегнула к обычному в таких случаях методу — предпослала книге предисловие именитого человека. На этот раз это был Иван Антонович Ефремов. Ефремов не очень одобрительно отнесся к «Хищным вещам», он даже сказал Аркадию, что не туда, мол, они идут. Тем не менее, во имя спасения книги написал предисловие, в котором правильно (для чиновников) расставил все акценты. В «Комментариях» Бориса Стругацкого великолепно отражены и наша тревога за судьбу книги, и наша борьба буквально за ее выживание. Но ни Борису, ни Аркадию я никогда не рассказывала о моих первых «сражениях» с главной редакцией Издательства за спасение ее.
Первые этапы прохождения рукописи — от подписания в набор до подписания ее в печать — прошли гладко. Осипов, как всегда, положившись на мою оценку — «Вещь хорошая», — не глядя подписал ее в набор и в печать (тут обычно редактор вздыхает с облегчением — задержек больше ждать неоткуда). И вдруг, спустя некоторое время, меня вызывает «на ковер» главный редактор и «тычет мне в харю» подписанную в печать сверку, разрисованную красным карандашом цензора, и кричит примерно так: «Вы что наделали? Обманули меня, сказали, что книжка хорошая! А это что? В „лапшу“ прикажете?» (В лапшу в те времена нередко рубили неугодные начальству книги, порой даже изымая их из продажи) Я, мельком взглянув в сверку, попросила дать мне ее на просмотр. Главред швырнул ее на стол, я взяла ее и пошла в редакцию. Просмотрела подчеркнутые места — не поняла, чем недовольна, чего хочет от меня наша цензорша и что мне делать: сверку было велено вернуть в тот же день. Тут зашла ко мне моя коллега, заведующая редакцией зарубежной литературы Наташа Замошкина. Я ей показала художества нашей цензорши и спросила, как тут быть — ведь книгу загубят! Она согласилась со мной и посоветовала постараться не возвращать Осипову сверку: он пошлет ее в ЦК ВЛКСМ, и там книгу наверняка зарежут. Я положила сверку в стол и, когда вечером Осипов по телефону потребовал ее к себе, я бухнула в ответ: «У меня нет ее», еще не зная, что буду говорить дальше. «Как нет? Где же она?» — «В ЦК партии». — «Что? Каким образом?..» — «Тут у меня оказия случилась, и я передала ее в ЦК». — «Кому?» — «Поликарпову». (Дмитрий Алексеевич, заведующий отделом агитации и пропаганды, в то время величина для нашего начальства недостижимая.) Осипов бросил трубку. Через некоторое время снова требует меня к себе. Я прихожу — он укрепил свои позиции секретарем парторганизации издательства. Началось с дуэта: да как вы посмели, вы давали подписку о неразглашении тайн, вы — много разных слов. Наконец вопрос: «Почему вы так сделали?» Хочу посоветоваться, отвечаю, мне Дмитрий Алексеевич что отец родной, кохал меня (помню, что именно это слово почему-то взбрело мне на ум и я упорно повторяла его потом в разговоре), еще когда я была ребенком (и не то, чтобы вру: Поликарпов был другом моих родителей, и они не раз говорили мне о нем, что он был талантливым самородком: не получив в свое время по бедности образования, он сам много читал, был эрудитом, обладая незаурядной памятью, словом, был интересным, образованным человеком, но — увы! — человеком того времени). Тут уж, как говорится, взятки — гладки, отпустили меня без дальнейших разговоров. Некоторое время я ничего не предпринимала, сверка тихо лежала у меня в столе. Наконец встретилась я с директором Издательства Ю. С. Мелентьевым и на его вопрос, как дела с «Хищными вещами века», ответила, что посмотрели их там, наверху, сказали, что ничего страшного в этих произведениях не находят, можно публиковать. Вот тогда только он велел мне вызвать авторов, а о том как пошел разговор у Стругацких с Мелентьевым, вы знаете из «Комментариев» Б. Стругацкого. Я присутствовала на переговорах директора с моими авторами, но помалкивала, опасаясь своим вмешательством теперь только навредить.
