— Мама... Мамочка...
А когда она уснула, он тихо вышел из дому и всю ночь шастал по зимним улицам Таганки и только на рассвете, окоченевший, вернулся.
Вскоре после этого мать рассказала ему на кладбище об отце, и эти два события слились в его памяти вместе, как отметка на самом сердце, с которой он начал понимать себя и свою ответственность перед матерью. Больше он никогда и ничем ее не огорчал. Воспоминание точно шло рядом с ним...
Мама... Как же она живет там, в неведомом ему Белорецке? «Милая моя... Ты за меня не бойся... У меня все идет хорошо... Ты береги себя, ты должна жить долго-долго, и всю твою жизнь я буду чувствовать себя твоим неоплатным должником...»
Дверь ему открыл Леиньш.
— Жду не дождусь вас, господин Раух. Мне к девяти утра надо сдать в полицию карточки на всех жильцов. Один вы остались. Вот ваша карточка, посмотрите, правильно я записал?
Самарин посмотрел карточку и вернул ее Леиньшу:
— Все правильно.
— Извините, пожалуйста, но с этими карточками подняли такую горячку. Представляете? На всех жильцов за один день сделать такие карточки!
— Представляю, представляю, надо когда-нибудь и поработать, господин Леиньш!
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Уезжая с Вальрозе в Берлин, Самарин согласился выполнить просьбу доктора Килингера и отвез его жене письмо и сверток с продуктами. От нее он привез ему связку книг, которые он просил прислать. Господи, сколько же пролежал этот сверток у него дома! Но он не мог, не имел времени на это.
Зима меж тем уже уходила. Ранняя весна разметала снег в грязные клочья, и весело журчащие ручьи смывали его в решетки. В водосточных трубах с грохотом рушился лед, и горловины труб выплевывали его на тротуары. И над всем этим победно смеялось солнце.
Самарин шел к профессору Килингеру и невольно замедлял шаг — не знал, как объяснить ему задержку книг.
Дверь открыл Килингер. Увидев Самарина, он всплеснул руками:
— Вы вернулись? Я уж думал, с вами что-то случилось! Заходите, заходите. — Он перехватил у Самарина сверток с книгами: — Раздевайтесь. Впрочем, я был уверен, что вы захотите побыть в столице подольше. Проходите, проходите. — Килингер взял Самарина под руку и повел в кабинет.
В первое же мгновение Самарин увидел там склонившегося над шахматной партией Осипова.
Осипов поднял на него удивленный взгляд:
— О, спонтанный знакомый? Теснота мира просто возмутительна!
— Вы знакомы? — обеспокоенно удивился Килингер.
— Спонтанно! — смеялся Осипов. — Мы живем в одном доме.
— Тогда поговорите, пожалуйста, а я прочитаю письмо жены. — Килингер отошел к окну и распечатал, письмо.
Самарин сел к шахматам и стал рассматривать прерванную его приходом партию. Но Осипов тут же свалил фигуры с доски.
— Позор без свидетелей легче, — сказал он. — Я уже дошел до того, что в качестве форы брал у доктора ферзя. Почему-то я никогда не стремился постичь эту игру. А вы?
— Не больше как затуманенные временем познания школьной поры, — улыбнулся Самарин.
— А доктор прямо маньяк с этими шахматами, — тихо сказал Осипов.
— Наверное, от одиночества, — так же тихо ответил Самарин.
Эти первые минуты были для Самарина самыми трудными. Нужно найти точный ключ разговора, а главное — хотя бы в самом его начале ничем не вызвать к себе интереса и не оказаться в положении изучаемого объекта и дающего материал для размышлений, а тем самым для недоумений, а может, и подозрений.
— Вы у доктора лечитесь? — спросил Осипов.
— Я коммерсант-комиссионер, продаю ему антикварные вещи.
— Вот как? — удивленно воскликнул Осипов и, мгновенно погасив пристальный взгляд, сказал: — Мне доктор показывал иконку, приобретенную, очевидно, у вас? Прелестная вещица. И такого товара у вас много?
— Увы!..
— Я тоже подумал, что здесь вам не развернуться. У меня такое впечатление, что здесь попрятались и люди, и вещи. Почему вы избрали Ригу?
— Отец почему-то решил, что здесь все сохранилось, и послал меня сюда. Но знаете, если искать, можно найти. Вас что-нибудь интересует?
Осипов рассмеялся:
— Во-первых, на хорошие вещи у меня нет денег; во-вторых... впрочем, «во-первых» исчерпывает все остальное.
В это время прочитавший письмо Килингер подсел к ним, и по нему было видно, что письмо ему ничего радостного не принесло.
— Расскажите, как выглядит моя жена? — попросил он.
— Ну как я могу ответить на такой вопрос... — замялся Самарин. — Я же не знаю, как она выглядела раньше. Угостила меня хорошим кофе, оставляла обедать, но я не имел времени. — Самарин рассмеялся: — Расспрашивала меня, как выглядите вы. Я сказал, что вполне прилично. Сказал, что вы пишете какой-то научный труд.
Самарин мог бы рассказать нечто еще: что у них в берлинском доме холодина. Жена его была в шубе и не разрешала раздеться ему. Жаловалась, что целую неделю не могла получить уголь. Что эрзац-кофе был невкусный, пах пережженной хлебной коркой. И еще о том, как она тревожно расспрашивала: далеко ли война от Риги? Подвергается ли ее муж опасности? И как она рассказывала, что в Берлине уже не осталось ни одной знакомой семьи, не понесшей потери. И наконец, как у нее вырвалась фраза: «Все-таки Гитлеру надо было остановиться на Франции...»
Может быть, если бы здесь не было Осипова, Самарин рассказал доктору и это, а при нем — нельзя.
Доктор задумчиво смотрел прямо перед собой и молчал.
— Как Берлин? — спросил Осипов.
— Мне, неберлинцу, все было очень интересно и многое впервые. Огромное впечатление произвело на меня здание рейхсканцелярии фюрера.
— А что в нем особенного? — удивился Осипов. — Мрачная глыба. Я не поклонник этого истинно немецкого стиля.
— Не скажите! — энергично возразил Самарин. — Строгость, скромность и вместе с тем величие.
— Вы идете от содержания здания, а мы говорим о его внешнем виде, — мягко улыбнулся Осипов и, помолчав, спросил: — Что же дает вам ваша здешняя коммерция?
— Возможность жить, принося хоть какую-нибудь пользу соотечественникам, — серьезно ответил Самарин. — И вообще, как могу я думать о каких-то доходах? — Он чуть рассерженно смотрел в серые внимательные глаза Осипова. — Меня это и не интересует. Зачем мне сейчас деньги? Когда кончится война, пойду работать по своей специальности юриста.
— Вы с юридическим образованием? — удивился Осипов.
— Представьте себе. В свое время настоял отец, словно знал, как все сложится, и позаботился обо мне.
— Когда кончится война... — задумчиво произнес Килингер. — Я эту фразу произношу с первых ее дней, и, чем дальше, тем мои мысли о том далеком времени становятся все более абстрактными.
