— Когда кончится война... — задумчиво произнес Килингер. — Я эту фразу произношу с первых ее дней, и, чем дальше, тем мои мысли о том далеком времени становятся все более абстрактными.
— Но вам-то что? — возразил Осипов. — После такой войны работы у психиатров будет непочатый край. Гораздо сложнее мне. Впрочем, как и вы, я по образованию юрист и тоже обязан этим отцу. Один мой сокурсник, потерявший глаз на дуэли, сидит сейчас в тылу и пишет мне, что зарабатывает огромные деньги на наследственных делах. Видите, война позаботилась не только о психиатрах, но и о юристах. Но, как все русские, я не думаю устраиваться.
— Вы русский? — У Самарина глаза округлились от «удивления».
— Представьте себе, по отцу — русский, а матери у меня две: русская и немка.
— Не понимаю.
— Все очень просто. В девятнадцатом году я — гимназист. Мы с матерью оказались в Крыму. Нас привез туда отец, он хотел перебраться вместе с нами в Турцию, но в порту была такая паника и неразбериха, что на корабль попали мы с отцом без матери... А затем в Германии отец, служа уже в немецкой армии, женился на немке. Все очень просто. Се ля ви — как говорят в таких случаях французы.
— Никогда бы не сказал, что вы — русский. — Самарин все еще «удивлялся» этому открытию.
— Это почему же? — прищурился Осипов.
— Ну... в моем представлении русский... это... — Самарин умолк, поняв, что не может сказать ничего убедительного.
Осипов рассмеялся:
— Половина немцев убеждены, что русские — это казаки в меховых папахах. Едят только ржаной хлеб и моются только в престольные праздники.
— Ну теперь-то немцы узнали еще, что русские умеют воевать, — врезался в разговор Килингер.
— По крайней мере защищаться! — холодно и раздраженно обронил Осипов.
Самарин заметил, как Килингер испуганно глянул на Осипова и вдруг засуетился:
— Господа, у меня припасена бутылочка «Кьянти», не распить ли нам? — и, не дожидаясь согласия, стал звать своего ординарца.
В дверях лениво объявился долговязый солдат.
— Бутылочку нам и рюмки, бутылочку ту, что я привез вчера из офицерского клуба.
— Я эту кислятину, доктор, не пью, — сказал Осипов. — У вас нет водки?
— Должна быть, должна. — Килингер сам отправился за водкой, видно, он всерьез перепугался за свои слова об умении русских воевать.
— Ну а каков в Берлине быт? — спросил Осипов. И, видя, что Самарин не понял его вопроса, сделал неожиданное уточнение: — Тень Сталинграда видна?
— Какая там может быть тень от далекого, как небо, Сталинграда? — полемически спросил Самарин.
Осипов резко повернулся к нему.
— Вы, очевидно, не понимаете, что далекий, как небо, Сталинград — это проигрыш, из каких складывается поражение в войне! — резко проговорил Осипов и вдруг без паузы перевел разговор в совсем иные измерения: — Очереди в магазинах есть?
— Не видел. Для меня берлинским бытом была жизнь в доме отца моего приятеля, с которым я ездил в Берлин, а его отец занимает какой-то высокий пост, у них я никаких ограничений быта не чувствовал.
— А ваш приятель служит здесь?
— Да, в гестапо.
Осипов чуть приподнял брови:
— Полезное знакомство и для коммерсанта.
— Он хороший парень.
— А почему вы решили, что я думаю, будто там работают плохие парни?
— Мы познакомились с ним еще в прошлом году, ехали в одном поезде сюда из Германии, в пути и подружились. И в конце концов, это он подарил мне поездку в Берлин. — Самарин сказал это, чтобы уже сейчас прояснить для Осипова всю ситуацию.
— Как это — «подарил»?
— Он получил отпуск на пять дней и пригласил меня поехать с ним.
Вернулся Килингер с почти пустой бутылкой водки:
— Прошу прощения, на две рюмки не хватит. Оказывается, над этой бутылкой поработал мой ординарец.
— Зачем вы терпите у себя пьяницу? — рассерженно спросил Осипов. Почему-то он раздраженно воспринимал все. Почему?..
В это время с подносом, на котором стояли бутылка «Кьянти» и бокалы, вошел ординарец. Осипов выждал, пока он поставил поднос на стол, и спросил у него:
— Парень, ты что хозяйничаешь в запасах доктора? Захотел на фронт?
Ординарец вытянулся, выпученно смотрел на Осипова.
— У тебя что, плохо со слухом? На фронте будешь получать водку каждый день.
— Ну зачем вы так? — вмешался Килингер. — Он больше не будет, он дал мне слово.
— Нет, доктор! — повел головой Осипов. — Хамов надо учить. Пристроился здесь в теплом местечке — и ноги на стол. Кто тебя сюда устроил?
— Я... направлен из группы комендатуры, — трясущимися губами еле слышно произнес ординарец.
— И ты решил, что в этом окопе воевать лучше, попивая чужую водку?
Ординарец молчал, на его лице проступили крупные капли пота.
— Ты, я вижу, не только хам, но и трус. Убирайся отсюда, тобой займутся.
Ординарец, пятясь, вышел из комнаты.
— Ну зачем вы так? — огорченно повторил Килингер. — Он объяснил мне, у него был день рождения, он угостил товарищей.
— Нет, доктор! — энергично возразил Осипов. — Он солдат и не может быть освобожден от элементарной дисциплины только потому, что ему посчастливилось попасть к вам. Я уже давно заметил, что он ходит тут, как дохлая муха, ремень спущен на ляжки, а у вашего подъезда в гололед можно было шею сломать. — Осипов повернулся к Самарину: — Разве я не прав?
— Мне его жалко, — тихо ответил Самарин.
— Вам следует жалеть Германию, а не этого бездельника! — злобно произнес Осипов, и на лице у него выступили красные пятна. — Думая о моей непохожести на русского, вы, вероятно, постеснялись сказать об извечной славянской разболтанности, неопрятности в характере и тому подобное. В ответ я могу сказать вам: если немцы сейчас воюют плохо, то только потому, что немец великолепный солдат на короткой дистанции. А когда длительные трудности, этот солдат подчиняется весьма опасным комплексам. Один из них — потеря чувства дисциплины. И такой образец сейчас был перед нами.
Самарин помолчал немного и сказал жестко:
— Все-таки мне, штатскому человеку, думается, что от этого ординарца до... плохой войны — дистанция невообразимого размера. В юридической науке, если помните, такое называется соразмерность вины и наказания.
Осипов молчал, посматривая исподлобья то на Самарина, то на доктора. Губы его шевельнулись в улыбке.
— Насчет соразмерности я, конечно, перехватил, — сказал он уже совсем спокойно и добавил: — Но сам я раб дисциплины. Сознательный раб. И когда я вижу подобное, буквально теряю равновесие.
— Признаться, вы меня прямо напугали, — без улыбки сказал Самарин.
