Урицкий был убит, скорее всего, не как конкретная личность, но как человек-символ – председатель ЧК.
Подспудные связи Ахматовой с Каннегисером не исчерпывались их литературными отношениями. Могучее влияние Лопатина на российского Занда было еще одним явным звеном.
В заметке «Попытка автобиографии» Ахматова писала в частности:
«Два введения. Восприемники: – Романенко (народоволец, – убийца ген. Стрельникова)».
Народоволец в качестве восприемника появился в жизни Ахматовой отнюдь не случайно. С народовольчеством была связана в молодости ее мать. Ахматова писала позже в автобиографических набросках:
«Когда моя мама в 1927 году в последний раз приехала ко мне, то вместе со своими народовольческими воспоминаниями она невольно припомнила Петербург даже не 90-х, а 70-х годов…»
Выстрел Каннегисера был для Ахматовой не просто отчаянным поступком молодого собрата-поэта, но и актом сопротивления той среды, к которой она некоторым образом была причастна с детства.
Ахматова не была поклонницей террористов, в том числе эсеров с их кровавым героизмом (которым, впрочем, деятельность социалистов-революционеров отнюдь не исчерпывалась), и называла их «оглашенными». Она, разумеется, понимала, что любая власть будет защищаться, если на нее нападают. Но знала она и то, что толкало молодых революционеров к борьбе против стоящих у власти большевиков.
Один из руководителей ВЧК Лацис в ноябре 1918 года заявил:
«Не ищите в следственном материале доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования, профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».
Это было сказано после выстрелов Каннегисера и Каплан. Но все предпосылки для полного обесценивания человеческой личности как таковой появились и до этих выстрелов и – в значительной степени – их вызвали. Не говоря о том, что русские социалисты считали большевиков, разогнавших Учредительное собрание, узурпаторами и могильщиками демократической революции.
Тот же Степун, стремящийся к объективности, пишет:
«Удивляться тому, что большевики, начавшие с отрицания смертной казни, в условиях гражданской войны очень быстро пришли к неслыханному в мире террору, было бы наивно»[72].
Степун, не только философ, но и боевой офицер-артиллерист, способен был думать о «неслыханном в мире терроре» сравнительно хладнокровно. Ахматова была на это неспособна. «Взгляд Шекспира» она приобрела только к старости, пройдя свой мученический путь.
В деле Каннегисера ужас взаимного истребления сограждан вплотную приблизился к жизни Ахматовой.
В 1918 году она сделала выбор, и он не сулил ей ничего хорошего.
В 1919 году были написаны три стихотворения, которые Ахматова позже объединила в маленький цикл. На первый взгляд, непонятен принцип объединения, но, всмотревшись внимательно, можно его понять, и тогда эти три стихотворения приобретают значение фундаментальное.
ВСТРЕЧАЗажженных рано фонарейШары висячие скрежещут,Все праздничнее, все светлейСнежинки, пролетая, блещут.
И, ускоряя ровный бег,Как бы в предчувствии погони,Сквозь мягко падающий снегПод синей сеткой мчатся кони.
И раззолоченный гайдукСтоит недвижно за санями,И странно царь глядит вокругПустыми светлыми глазами.
* * *Чем хуже этот век предшествующих? РазвеТем, что в чаду печали и тревогОн к самой черной прикоснулся язве,Но исцелить ее не мог.
Еще на западе земное солнце светитИ кровли городов в его лучах блестят,А здесь уж белая дома крестами метитИ кличет воронов, и вороны летят.
* * *Я спросила у кукушки,Сколько лет я проживу…Сосен дрогнули верхушки,Желтый луч упал в траву.
Но ни звука в чаще свежей…Я иду домой,И прохладный ветер нежитЛоб горячий мой.1 июня 1919
В позднейшей публикации первое стихотворение было названо «Призрак». Это не только призрак расстрелянного царя «с пустыми светлыми глазами» – это призрак умершей эпохи.
Второе стихотворение – реквием по надеждам Февраля. «Самая черная язва» – несправедливость, деспотизм, нищета. Революция не принесла исцеления. Наоборот, в Европе – «на западе» – человеческая жизнь, а в России «белая» – зима-смерть – ищет жертвы и сзывает воронов на братоубийственные поля. 1919 год – разгар Гражданской войны. Есть тут, конечно, и прямая ассоциация с Варфоломеевской ночью, когда крестами были загодя отмечены двери будущих жертв. («Все в крестиках двери, как в Варфоломееву…» – писал Пастернак.)
И третье – зловещее молчание кукушки, расшифрованное в следующем году в стихотворении, названном затем «Петроград, 1919»:
Иная близится пора,Уж ветер смерти сердце студит…
Три компонента – империя, революция, несущая террор, индивидуальная судьба без будущего. Исчерпывающий историософский комплекс. В июле 1921 года Ахматова пишет знаменитое:
Все расхищено, предано, продано,Черной смерти мелькало крыло,Все голодной тоскою изглодано,Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневымиНебывалый под городом лес,Ночью блещет созвездьями новымиГлубь прозрачных июльских небес, –
И так близко подходит чудесноеК развалившимся грязным домам…Никому, никому не известное,Но от века желанное нам.
Знаменательное совпадение ощущений – у Ахматовой «так близко подходит чудесное», а у Пастернака в «Распаде»: «Поволжьем мира чудеса / Взялись, бушуют и не спят».
Но прежде всего это удивительное стихотворение требует реального психологического комментария – с точки зрения тех, кто сходно с Ахматовой переживал те годы. Только такой комментарий может объяснить нам его смысл.
Такой комментарий возможен, ибо Ахматова и тогда уже была голосом многих.
Федор Степун писал как раз о тех же годах и месяцах:
«Насколько страшны были первые годы революции классоненавистническим растлением общества и революционным перекрашиванием России, настолько же значительны они были тем, что все вещи, чувства и мысли начали постепенно обнаруживать свой удельный вес, входить в истину своей сущности, своего подлинного значения… По всей линии разрушающейся цивилизации новый советский быт почти вплотную придвигался к бытию. Становясь необычайным, все привычное своеобразно преображалось и тем преображало нашу жизнь. Сквозь внешнюю оболочку вещей всюду видимо проступали заложенные в них первоидеи. Насаждая грубый материалистический марксизм, большевики, вопреки своей воле, возрождали платонизм, и прежде всего, конечно, в сфере внутренней жизни… В нашей внешней до убожества упрощенной жизни в те дни на каждом шагу совершались сложнейшие нравственные процессы, руководить которыми не могли ни привычные точки зрения, ни унаследованные нормы. Чтобы устоять, чтобы оградить себя от самого страшного, от гибели души и совести, надо было иметь живые, неподкупные глаза и владеть даром интуитивного распознавания “духов”. Жизнь на “вершинах” становилась биологическою необходимостью; абсолютное “бытие” переставало быть возвышенным предметом философского созерцания и поэтического вдохновения, с каждым днем оно все больше становилось единственно возможною опорою нашей каждодневной жизни»[73].
Вот об этом «возвышении души», о жизни «на вершинах» в момент исторического и бытового ужаса и написано стихотворение Ахматовой.
Сравним у Степуна:
«Несмотря на этот ужас, в нашей советской жизни первых лет было нечто по своей значительности, весомости, а минутами даже и просветленности ‹подчеркнуто мной. – Я. Г.› решительно несравнимое со всем, что мы пережили до революции в России и после нее в Европе»[74].
И Ахматова:
«Отчего же нам стало светло?»
Степун:
«По всей линии разрушающейся цивилизации новый советский быт почти вплотную придвигался к бытию. Становясь необычайным, все привычное своеобразно преображалось…»
Ахматова:
И так близко подходит чудесноеК развалившимся грязным домам…
Степун:
«Действительно, в первые годы большевистской революции во всех кругах было чувство, что старый мир кончился и что на смену ему идет новое и небывалое».
Ахматова:
Никому, никому не известное…
У Ахматовой – поэта и человека более интенсивно религиозного, чем Степун, – были, соответственно, значительно сильнее и элемент экзальтации, и мотив просветления через страдание как путь к духовому спасению. Но как совпадает направление мысли!
