Он все говорил и говорил, а я, стоя между двумя мраморными колоннами, бросал рассеянные взгляды вниз, на долину, и думал: уж не тронулся ли старик от своего одиночества?.. Правда, все здесь действительно наводило на мысли о вечном, даже олицетворяло его. Я, конечно, не знал, как должна выглядеть вечность, но казалось, что именно так…
— Простите мне такую бессвязность, — остановился вдруг Найт, — но беда в том, что во мне накопилось слишком много невысказанного… Однако не все сразу. Вы и так, я вижу, утомлены. Не угодно ли зайти в дом?..
И мы вошли, мы погрузились в это классическое, умиротворенное изящество.
В доме не было окон, и солнечные лучи косо лились сверху, освещая великолепные стулья и софу, письменный стол с деревянной шкатулкой и разбросанными листами бумаги на нем, изысканный чайный сервиз на столике поменьше.
— Прошу вас, садитесь! — сказал Найт. — Я надеюсь, вы сможете уделить мне какое-то время?
«Так ведь его не существует!» — мысленно возразил я.
— Конечно же сможете! — ответил он сам себе. — Ведь вы располагаете всем существующим временем! Пришедшему сюда уже некуда спешить! У него даже не возникает желания уйти куда бы то ни было?..
Его монолог был гладким и понятным, как в добротной пьесе. Причина, по которой открылись его речевые шлюзы, не представляла загадки тоже. Одинокий старик нежданно— негаданно получил возможность выговориться. И все же при всей этой ясности я чувствовал какое-то смутное беспокойство…
— И для вас здесь конечно же места хватит, — продолжал Найт. — Многие жилища пока пустуют, так как добраться сюда не так-то просто. Через пару деньков я покажу вам окрестности, и мы кое-кого навестим. Нанесем, так сказать, официальные визиты. Без этого не обойтись — этикет у нас чтут. Однако в дальнейшем вы будете совершенно избавлены от необходимости делать визиты, если они вам окажутся в тягость… Здесь, должен вам сказать, живет избранная публика, представители самых различных уголков Вселенной. Кого-то вы найдете забавными, кого-то — занудливыми, и в их поступках будет очень много непостижимого для вас. Порою вы даже будете неприятно шокированы. Старайтесь в таких случаях быть терпимыми к чужому своеобразию…
— А что это за место? — поинтересовалась Сара. — Как вы узнали о его существовании и как…
— Что это за место?.. — глубоко вздохнув, переспросил Найт и умолк.
— Да, что это за место, собственно? — настойчиво повторила Сара, — Как оно называется?
— Ну-у… Вы знаете, я никогда не интересовался этим. Не думал об этом и никого не спрашивал.
— То есть, прожив здесь столько времени, вы не поинтересовались, где вы находитесь?! — удивился я.
Он посмотрел на меня с таким испугом, будто я призывал его к восстанию.
— А зачем?! Зачем интересоваться?! Что мне в этом названии?!
— Простите, — сказала Сара, — Простите нас. Мы не хотели вас обидеть.
Она-то, может быть, и не хотела его обидеть, а вот я был не прочь. В этом случае, возможно, он разрешился бы хоть чем-то толковым…
— Вы упомянули о наполненности каждого вашего дня, — сказал я. — Какого она рода?
— Майк! — одернула меня Сара.
— Но я хочу знать! — воскликнул я, — Созерцает ли он целыми днями свой пуп — или же…
— Я пишу, — сказал Лоуренс Арлен Найт.
— Снова вынуждена принести свои извинения, сэр, — вмешалась Сара, — Допрос — не лучшая форма беседы.
— Не для меня, — сказал я, — Не для невежи, желающего получить несколько вразумительных ответов. Он говорит, что никто из попавших сюда не желает никуда уходить! Он говорит также, что его дни заполнены до предела! Так вот. Если нам суждено застрять здесь окончательно, я хотел бы узнать…
— Каждый, — мягко прервал меня Найт, — делает здесь то, к чему имеет склонность. И делает исключительно ради собственного удовлетворения. Других мотивов нет. Лишь радость, доставляемая хорошо сделанной работой. Нет никакого экономического или социального давления. Деньги, признание, слава — все это теряет здесь смысл. Твой судья — ты сам.
— И поэтому, значит, вы пишете?
— Я пишу, — ответил Найт.
— И что же такое вы пишете?
— То, что хочу. Я излагаю свои мысли, стараясь выразить их как можно точнее. Я пишу, и переписываю, и снова пишу. Мне хотелось бы запечатлеть весь опыт моей жизни и понять: что я за существо и почему я именно такой… Мне хотелось бы продолжить…
— Ну, и как успехи? — нетерпеливо спросил я.
Он кивнул на шкатулку:
— Все в ней. Все, что я пока успел. Работа отнимает достаточно много времени, но приносит несравненно больше наслаждения. Конечно, чтобы завершить этот труд — если только я успею его завершить, — понадобится не день и не два. Но ведь в моем распоряжении все существующее время?.. Тут у нас и рисуют, и сочиняют музыку, и исполняют ее, и занимаются такими вещами, о которых я и не подозревал прежде! Один из моих ближайших соседей, весьма необычное существо, разрабатывает невероятно сложную игру со множеством фигур и фишек, помещаемых на четырехмерную доску и…
— Перестаньте! — закричала Сара, — Вы не должны отчитываться перед нами!
Умолкнув, она испепелила меня взглядом.
— Ну почему же… — удивился Лоуренс Арлен Найт. — По— моему, это может представлять для вас определенный интерес… Здесь так много удивительного! И я прекрасно понимаю, сколько вопросов может возникнуть у только что прибывшего к нам…
— Майк, — сказал Хух.
— Тихо! — сердито прошептала Сара.
— Это трудно объять сразу, — продолжал Найт. — Очень трудно… Почти невозможно, например, уяснить себе даже то, что время здесь застыло и что — несмотря на регулярное появление и исчезновение света, благодаря которому мы получаем наши искусственные дни, — время неподвижно. «Вчера» едино с «сегодня» и «завтра». Мы погружены в неподвижный океан вечности, где исключена тирания минут и…
— Майк! — протрубил Хух, уже не сдерживаясь.
Я вскочил. Вслед за мной поднялась Сара. И едва мы это сделали, произошла странная перемена.
Мы стояли в грязной лачуге с дырявой крышей, кривыми стульями и треногим, прислоненным к стене столом, на котором среди раскиданных бумаг стоял деревянный ящик.
— Это за пределами человеческого сознания, — продолжал разглагольствовать Найт, — Это действительно за его пределами… Мне иногда кажется, что кто-то когда-то и каким-то образом увидел это место, проникся его смыслом и назвал небесами…
Он был стар. Он был невероятно стар. Он был омерзительным живым трупом с ввалившимися щеками и гнилыми зубами. Сквозь огромную дыру его негнущегося от грязи халата видны были ребра, выпирающие как у истощенного коня. Руки его стали когтистыми лапами. Борода слиплась от слюны. И только в полузакрытых глазах была странная, неуемная живость…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
