— Завтра? — удивился я. — А мне говорил, что через месяц. Может, и вправду ты ведьма? Приворожила попа.
— Может, и вправду, — угрожающе сдвинула Зойка брови. — Рыжие — все ведьмы. Так где ж твоя картошка?
И вот мы пируем. До чего ж вкусно! Еще вкуснее, чем тогда, с Илькой. А уж как уютно! И эта уютность, как ни странно, неотделима от глухих постукиваний Гришиных копыт за стеной.
— Господи, ведь он тоже голодный! — спохватывается Зойка. И приподнимает занавеску на окне. Почти упираясь головой в стекло, на стол смотрит Гриша. Он шевелит черными губами, будто что-то шепчет. — Как думаешь, будет он картошку есть? — Зойка берет со стола несколько картофелин, кусок хлеба и несет в класс. А вернувшись, говорит: — Почему я так люблю лошадей и собак? Вот удивительно! И они меня тоже. Во всех цирках дрессировщики мне сцены ревности устраивали: «Ты, говорили, отбиваешь у нас наших питомцев!»
Она убрала тарелки, вымыла их в кухне и вернулась ко мне с лицом, ставшим вдруг суровым, даже требовательным:
— Ты приготовил?
— Приготовил, — упавшим голосом ответил я. — Но не знаю, насколько это мне удалось.
— Дай.
Я полез под тюфяк.
— И больше под тюфяк не прячь.
— А куда же прятать?
— Надо подумать. Может, устроим здесь где-нибудь потайное местечко, а может, в балке сделаем пещеру и будем заваливать ее камнями. Оттуда я и буду забирать.
— Но… — Я замялся. — Но тогда мы будем видеться реже?
— А что важнее? — спрашивает Зойка и смотрит на меня ледяными глазами.
— Да, конечно… — вяло отвечаю я. — Так бери же пакет.
Беззвучно шевеля губами, Зойка прочитала листок за листком.
— Ты очень много поработал, — наконец сказала она. — И многое лучше стало, даже мне видно. Но окончательно скажут «там». Завтра я опять приеду. А теперь выпускай меня.
— Так ты думаешь, я справлюсь с этим делом?! — обрадованно спросил я.
Вся суровость с лица Зойки мгновенно сошла.
— Митенька, — обдала она меня теплом своих подобревших глаз, — да разве только с таким делом ты справишься! Да ты… Да мы с тобой… — Она не договорила и крепко обняла меня. Ее ресницы вздрагивали у меня на щеке. — До завтра, — шепнула она, отрываясь от меня.
В классе я прижал к себе лошадиную голову и растроганно сказал:
— Гриша, дай я тебя поцелую.
8. Выволочка
Отец Константин приехал спозаранку и совершенно трезвый. Слегка смущаясь и от смущения покашливая, он сказал:
— Вот, юный друг, я опять к вам пожаловал. Был тут поблизости с дарами. Недужного исповедовал. Дай, думаю, заверну в школу, часок побеседую с детьми, а то как бы не вызвал преосвященный.
Голос был явно фальшивый. Но я сделал вид, что ничего не замечаю.
— Пожалуйста. Хоть час, хоть два.
— А… от инспектора никаких больше предписаний не поступало?
— Разве должно что-нибудь поступить?
— Нет, это я так… Надоели, знаете ли, все эти предписания. Вам — от инспектора, мне — от консистории… Пишут, пишут, а толку никакого. Так я зайду?
— Пожалуйста, пожалуйста, — открыл я перед ним дверь в класс.
Видно, батюшка к занятиям не готовился и к программам относился с полным пренебрежением. Сквозь дверь было слышно, как он то обучал ребят молитвам, то расписывал мудрые деяния царя Соломона, то, перемахнув через весь Ветхий завет, рассказывал о воскрешении Иисусом Лазаря.
На перемене он спросил уже без обиняков:
— А почтарка не показывалась?
— Ко мне не заезжала, — равнодушно ответил я.
— Гм… Оригинальная девица. И красивая. Ей бы в театрах выступать или в картинах сниматься, а она на паршивом коне по сельским дорогам грязь месит.
Я подумал: «Знал бы ты, какой восторг вызывала она в цирках своим сальто-мортале!»
— Не всем же быть Комиссаржевскими, — сказал я.
— Да, конечно, конечно, — охотно согласился отец Константин. — На худой конец могла бы и попадьей стать.
— А разве священник может дважды жениться? — сорвалось у меня.
Отец Константин густо покраснел.
— Я не о себе, я не о себе, мой юный друг. — Он помолчал и упавшим голосом сказал: — Тащусь я по земле, как блудный сын: все промотал — и то, что было в душе, и то, что в доме.
Удивительно, как он менялся, когда был трезв.
Отправившись в класс на второй урок, он сразу же принялся рассказывать притчу о блудном сыне. Сын этот, как говорится в евангелии, взял свою долю из имения отца, промотал ее и, после тяжких скитаний, вернулся к отцу с покаянием. «И отец сказал рабам своим: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и дайте обувь на ноги его… — доносилось ко мне из класса. — И приведите откормленного теленка, и заколите, и будем есть и веселиться, ибо сей сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И пришли гости со всех домов и начали пировать и веселиться».
«Неужели он действительно верующий? — думал я, прислушиваясь к взволнованному голосу священника. — Или просто пришлась ему эта притча под настроение?»
— Так и не было почтарки? — опять спросил он после урока.
— Так и не было, — «с сочувствием» ответил я.
— Гм… Дал бы еще один урок, да ждут меня в Бацановке с крещением младенца. До свидания, добрый юноша. Заверну еще. Кстати, правду мне сказал урядник, будто почтарка доводится племянницей здешнему лавочнику?
— Не знаю, батюшка, — пожал я плечами. — Лавочник наш — человек алчный, я с ним не вожусь.
Прасковья стояла в кухне, держа в руках пальто отца Константина. Лицо ее выражало испуг и нетерпение. Едва священник шагнул, чтобы одеться, как моя сторожиха зашептала:
— Батюшка, а может нечистая сила в коня оборотиться?…
Отец Константин фыркнул:
— Нечистая сила даже твой образ принять может.
— Ой, батюшка, у меня с утра ноги трясутся. На рассвете пришла в школу, глянула, а на полу в классе помет лошадиный. Откуда ему взяться? Я перекрестила его и в печку бросила, в огонь.
— Помет перекрестила? Тю, дура! — гаркнул поп. — Вот я на тебя наложу эпитимию.
— Перекрестила, батюшка, перекрестила! Обезвредила.
Я захлопнул дверь своей комнаты и затрясся от хохота.
А уж как посмеется Зойка, когда узнает, какого страху нагнал ее Гриша на нашу сторожиху!
Но время шло, а Зойка не показывалась. Кончились занятия, ушла, убрав класс, Прасковья, сгустились на улице сумерки, а Зойки нет и нет. Ночь я не спал, прислушивался. Донесется в ночной тиши далекое ржание или стукнет ветер плохо прикрытой ставней — и я бегу к двери. Забылся только перед рассветом. И встал с таким чувством, будто случилась непоправимая беда.
Не появилась Зойка и в этот день.
Зато опять подкатил в своем тарантасе отец Константин. Вид у него был до крайности возбужденный.
— Вы извините меня, дорогой друг, но я хочу дать еще один урок, так сказать, авансом, — сразу же заговорил он при входе, будто предупреждая мое удивление. — Близится великий праздник Рождества Христова — так мне тогда не вырваться.
Признаться, наезды попа уже начинали мешать моим занятиям с ребятами. Но я все-таки сказал:
— Что ж, давайте.
Прямо из кухни он направился в класс, даже не заглянув в мою комнату.
Теперь уже голос его был слышен редко. Глухо и отрывисто он задавал вопросы. Ребята отвечали запинаясь и невпопад.
— А кто перескажет притчу о блудном сыне? — спросил он.
— Я, — донесся до меня знакомый голос Кузи.
— Как зовут?
— Кузьма Иванович.
— Как, как?…
— Кузьма Иванович.
— Гм… Ну, отвечай, Кузьма Иванович.
Тревожно было у меня на душе, но, слушая Кузькину наивную передачу евангельской притчи, я невольно улыбался.
— …А як прыйшов вин до дому, а руки у его в цыпках, под глазом синяк, на штанах бахрома. Прыйшов и каже: «Батя, я бильше нэ буду». А батько обрадувався, шо сын вернувся, та й каже своим батракам: «Ведыть сюды самого жирного теля. Зараз гулянку зробым». Зажарылы того теля и почалы горилку пить и писни спивать.
— Какие ж они песни пели? — поинтересовался отец Константин.
— Та разни: и «Гоп, мои гречаныкы», и «Гоп, кумэ, нэ журысь».
И опять класс хохотал.
— Ну, Кузьма Иванович, развеселил ты меня, — уже бодрым голосом сказал отец Константин.
Выйдя из класса, он подмигнул мне:
— Слышали? Я б этому Кузьме Ивановичу пять с плюсом поставил за такой вкусный рассказ. Но если бы его наш преосвященный услышал, то наверняка «благословил» бы Кузьку дланью по щекам за столь вольную интерпретацию Христовой притчи. — Отец Константин пощипал бородку и задумчиво сказал: — Да, неприятная история, сугубо огорчительная… Перед тем как подъехать к вам, заглянул я в лавочку, чаю купить осьмушку. Спрашиваю лавочника: «Что это племянницы вашей не видно, почтарки волостной?» А он мне: «Племянницу мою бешеная собака покусала. Уехала в Ростов на прививки».
