В суматохе какой-то старик упал, ему помогли подняться и сесть, лицо и одежда его были в пыли.
Когда ноги Амара коснулись земли и он почувствовал знакомый речной запах, ему тут же показалось, что он не был дома очень-очень давно, и сжигавшее его изнутри нетерпение удвоилось. Казалось, что все время до сих пор он спал и вдруг проснулся. Его терпению пришел конец; паломники бесцельно бродили вокруг автобуса, моментально сникнув, так как пение смолкло, а они все еще находились в его власти, а ведь в любой момент кто угодно мог проехать по дороге и свернуть на проселок.
— Пошли, — сказал Амар Мохаммеду, и они двинулись обратно к дороге.
— Куда мы идем? — поинтересовался Мохаммед.
— Я хочу повидаться с другом, но пойду один.
— А как же мои деньги?! — воскликнул Мохаммед.
Амар был доволен: именно на такую реакцию он и рассчитывал. Теперь будет несложно расквитаться и пусть себе идет на все четыре стороны.
— Ah, khlass![160] — сказал он, скривив губы. — Твои деньги! Вижу у тебя одни только деньги на уме. — Он смотрел по сторонам, выискивая стену или изгородь из кактусов, за которой можно ненадолго скрыться; пока не удастся ничего найти, придется завести длинную речь, осуждая скаредность Мохаммеда. Наконец он увидел впереди брошенную хижину. — Подожди тут, — бросил он Мохаммеду, когда они подошли поближе. Амар видел, что Мохаммед старается ни на миг не упускать его из виду, опасаясь, что он удерет, не рассчитавшись, но вряд ли решится последовать за ним в хижину, где Амар якобы собирался справить нужду. Внутри было светло: крыша давно провалилась. Амар вытащил деньги и пересчитал. Щедрость назарейки превзошла все его ожидания: в пачке было восемь тысячефранковых и две пятисотфранковых банкноты. Амар любовно разглядывал деньги. «Мои, — подумал он, но сразу же поправился. — Jiaou. Ниспосланные. Так было предначертано». Вот для чего Аллах распорядился, чтобы мужчина забрал его из кафе, накормил и позаботился о нем. Правда, была еще одна сторона вопроса: дружба и то, как мужчина его понимал, но Амару сейчас было трудно разобраться во всем этом, и он решил не раздумывать. Аккуратно сложив деньги, он снова спрятал их в карман. Потом вытащил двести франков из носового платка, в котором были завязаны его собственные сбережения, и положил их в другой карман. Выйдя, он увидел, что Мохаммед стоит там, где он его оставил, тревожно поглядывая на дверь, словно опасаясь, что Амар может попросту раствориться в воздухе. Это была загадка, которую Амару не удавалось постичь. Богатым не было стыдно показывать, что они заботятся о своих деньгах. Человек, у которого и былого всего двадцать риалов, само собой, выложил бы их, чтобы заплатить за всех участников чаепития, но обладатель тысячи перед уходом из кафе принялся бы шарить по всем карманам, приговаривая вслух: «Ну ка посмотрим, всего шесть человек, с каждого по пятнадцать франков, то есть восемнадцать риалов. У меня мелочи только пятнадцать франков — как раз моя доля. Пусть уж лучше каждый платит за себя». Для бедняка подобное поведение было немыслимо: после этого он, пристыженный, уже никогда не смог бы смотреть друзьям в глаза. Но богатые не обращали на это внимания. «Все станет иначе, как только уберутся французы», — любил думать Амар. Представление о независимости легко сливалось с представлением о социальном равенстве.
Мальчики быстро пошли вперед; Амар позабыл о монологе, который собирался произнести. Мохаммед, решивший, что Амар снова забыл про деньги, не утерпел и напомнил. Амар остановился, сунул руку в карман и достал двести франков. Ни слова не говоря, он протянул их Мохаммеду. Они пошли дальне.
— Доволен? — спросил Амар, как ему казалось, с тонкой иронией. Мохаммед пристыженно промолчал.
Когда они вышли на проселочную дорогу, уходившую через поля на юг, Амар снова остановился и твердо произнес:
— Как-нибудь увидимся. B'slemah.
Мохаммед проводил его взглядом. Так уж устроен мир, думал Амар, шагая по дороге. Он хотел подружиться с Мохаммедом, но у того не хватило ума это понять. Амар дал ему второй шанс, но Мохаммед и им не воспользовался. Хотя на самом деле все складывалось как нельзя лучше: теперь Амар получил полную свободу действий, а присутствие Мохаммеда наверняка сковывало бы его.
Он дважды оглянулся, чтобы увериться, что Мохаммед пошел по другой дороге; в первый раз он заметил, что Мохаммед остановился, словно размышляя, не вернуться ли ему и не потребовать ли еще денег; во второй он уже направлялся к городу и был довольно далеко.
Кругом лежали выжженные солнцем поля, только мертвая желтая стерня покрывала потрескавшуюся землю. Но насекомые жужжали и гудели в окаймлявших дорогу растениях, а если попадалось дерево, то в ветвях его порхали птицы. Когда человек страдает от жажды, птичьи трели кажутся ему прозрачными ручейками, которые, журча, льются с неба. Об этом говорил ему отец, но теперь Амар не понимал, чем могут помочь ему птицы. А может, и помогали; может, без них его жажда была бы сильнее.
Примерно через час он дошел до места, которое искал: ответвляясь от дороги, тропинка вела между застывших колючих агав прямо через голую равнину к дороге на Айн-Малку. Идти пришлось долго; все, выглядевшее маленьким и близким, на деле оказывалось намного дальше и больше, чем можно было подумать. Солнце уже клонилось к закату, когда Амар подошел к оливковой роще. На этот раз мотоциклист ему не встретился, и он дошел до дома, не нарушая стройного пения цикад, раздававшегося вдоль обочины. Дойдя до двери, он на какое-то время замялся, ему вдруг расхотелось стучать. Но, раз уж он явился сюда, другого выхода не было, и, потянув железное кольцо, он дважды ударил в дверь. Звук оказался на удивление громким, но миг спустя вновь воцарилась тишина.
Амар внимательно прислушивался — не раздадутся ли внутри голоса. Пение цикад было слишком громким.
Прошло довольно много времени. Если никто не отзовется, Амар решил сесть где-нибудь недалеко от дома в кустах и ждать, пока не вернется Мулай Али. С того места, где он стоял, он оглядел буйно заросший сад, выбирая подходящую позицию для наблюдательного пункта. Позади раздался щелчок, Амар обернулся. Дверь открылась настолько, что в щель можно было различить часть лица.
— Махмуд? — неуверенно спросил Амар, и голос его прервался, как случалось иногда, когда он не вкладывал в него достаточно силы. Имя пришло ему в голову в тот самый момент, когда он вымолвил его. Но, кто бы это ни был, дверь тихо закрылась, и Амар снова остался один. На этот раз он прождал еще дольше, но уже зная, что по крайней мере кто-то внутри есть, хотя в доме по-прежнему не слышалось ни единого звука, словно это была необитаемая развалина. Из рощи доносились крики какой-то птицы: две чистые нотки — пауза — две чистые нотки.
Глава тридцать первая
На этот раз дверь распахнулась очень быстро, высокий человек в сером тарбуше и с бельмом на глазу стоял на пороге, направив ствол большого блестящего револьвера прямо в грудь Амару.
— Добрый день, — произнес мужчина, и, услышав его низкий голос, Амар вспомнил, как его зовут.
— Yah, Lahcen, chkhbarek? Как дела? — начал он, и сразу понял, что, пожалуй, выбрал слишком развязный тон: мрачное лицо высокого мужчины не дрогнуло.
«Входи, — сказал Лахсен, пропуская Амара, но по-прежнему держа его на прицеле. «Интересно, он считает, что я испугался?» — думал Амар. Поднимаясь по лестнице, он услышал, как Лахсен закрывает дверь на задвижку. Дойдя до галереи, они не пошли в большую комнату, где Амар был в первый раз, а двинулись по выщербленным плитам в самый конец, — жужжанье пчел не смолкало вокруг, — пока не остановились перед маленькой дверцей.
— Открывай, — сказал Лахсен.
Три ступеньки вели в другую галерею, протянувшуюся под прямым углом к первой. Этот уголок дома был еще более обшарпанным, чем прочие: плиток на полу почти не осталось, ветхие стены потрескались и облупились, а прогнившие стропила нависали так низко, что Амару с Лахсеном то и дело приходилось пригибаться. Ступив вперед, Лахсен открыл дверь справа. Внутри было полутемно, единственное маленькое окошко прикрывала пожелтевшая газета, в воздухе, стылом и жарком, как в любой запертой комнате в летнее время, стоял сухой, затхлый запах медленно скапливающейся пыли. Лахсен закрыл дверь, и Амар, протиснувшись внутрь, слышал его тяжелое дыхание.
Неожиданно в комнату хлынул свет. Дверь прямо перед Амаром распахнулась. Мулай Али в зеленом шелковом халате стоял, держась за дверную ручку. За его спиной уходили вверх ступени узкой деревянной лестницы — прямо в небо, как показалось Амару
— El aidek mebrouk. Поздравляю с праздником, — ласково произнес Мулай Али без малейшей иронии. — Ступай за мной.
Он повернулся и стал подниматься по лесенке перед Амаром, Лахсен замыкал шествие.
