Проснувшись, Амар услышал клекот гусей, заглушающий нежный щебет птиц, на мгновение прислушался к непривычным звукам, разносившимся по дому, — хлопанью дверей, разговорам слуг и шуму их работы, — и, не открывая глаз, погрузился в меланхоличные, но приятные воспоминания о детстве — иной жизни, завершившейся так давно в Хериб-Джераде. Ему припомнились мелкие происшествия, ни разу не всплывавшие в памяти с тех пор, и одно большое событие: как он подрался со Смайлом, своим единственным другом из окрестных мальчишек, который вместо того, чтобы ударить Амара, вцепился зубами ему в шею и разжал челюсти лишь после того, как подошедший мужчина надавал ему тумаков. До сих пор сохранились следы этих острых белых зубов; если бы парикмахер выбрил Амару волосы на затылке, отметины стали бы видны. В тот вечер старейшины из деревни с фонарями и факелами пришли извиняться перед его отцом и, самое главное, услышать слова прощения от Амара, потому что, откажись Амар, дела для них обернулись бы плохо, пока они не принесли бы подношение молодому Шарифу, которого обидел один из местных. И Амар действительно отказался, так как ему было еще очень больно, поэтому они явились и на следующий день, ведя красивую белую овцу; которую передали отцу Амара, чтобы их дома и посевы не постиг гнев Аллаха. Помнится, отец очень расстраивался. «Почему ты не хочешь простить Смайла?» — спросил он сына. «Я ненавижу его», — с яростью ответил Амар, и больше об этой истории не было сказано ни слова.
Он вспоминал реку и заводи у ее высоких глинистых берегов, где он играл; нарядную одежду, которую всегда надевал, когда они отправлялись на автобусе в Хериб-Джерад, потому что в те дни у них водились деньги и его мать не скупилась заказывать Амару накидки, штаны, фуфайки и башмаки у лучших портных и сапожников Феса. Он вспоминал, слушая птиц, певших совсем близко и вдалеке, и ему казалось, что сладкая печаль, которую он испытывал, будет длиться, покуда он жив, потому что она была частью его самого; он перестал быть собою, когда его оторвали от дома. Теперь он был никем, лежал на матрасе нигде, и не было нужды что-то делать, кроме как оставаться никем. Ненадолго он задремал, мягко соскальзывая в глубины сна, теряя из виду горизонты бытия, потом снова проснулся. Казалось, он плывет в ласковом океане, следуя воле волн.
Чуть позже дверь тихо отворилась: Мулай Али заглянул к нему по дороге в свой кабинет, но Амар дремал, и Мулай Али закрыл дверь и оставил его в покое. Потом он снова заглянул ближе к полудню, увидел, что Амар все еще не встал и решил разбудить его. Довольно бесцеремонно Мулай Али потряс его за плечо и сказал, что уже очень поздно; выйдя, он кликнул Махмуда, который отвел Амара, еще совсем сонного, в комнату, где стояла кадка с холодной водой и лежал кусок мыла. Тщательно умывшись, Амар окончательно проснулся. Он вышел на галерею, и почти сразу же появился Махмуд: он принес большой медный поднос и поставил его перед Амаром у дверей ванной комнаты.
— Поешь здесь, — сказал Махмуд. — Тут прохладнее.
Пока Амар управлялся с завтраком, на галерее показался Мулай Али. Виду него был усталый и несчастный.
— Доброе утро. Как спалось? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, прошел к себе в кабинет. Уже в дверях он обернулся и сказал: — У меня, может, будут для тебя новости, но позже.
Потом пришел Махмуд посмотреть, закончил ли Амар завтрак; но Амар еще ел, и Махмуд стоял, глядя на него.
— Знаешь, тебе нельзя выходить из дома, — неожиданно сказал он.
Известие не удивило Амара и даже не заинтересовало. В любом случае ему нечего было делать вне этих стен, не с кем видеться, некуда пойти: кругом были только оливковые деревья, жаркое солнце и стрекот цикад. Он был вполне доволен, что можно сидеть дома, равнодушно наслаждаясь бездельем, которое принес этот день.
Махмуд явно почувствовал его апатию, так что, поднимая поднос, сказал: «Пошли» и отвел Амара в большую комнату, где он когда-то сидел с другими мальчиками. Сегодня здесь царил еще больший беспорядок: на подушках валялись раскрытые газеты, полные окурков пепельницы стояли по всему полу, а в углу притулился столик с распотрошенным радио: детали были разбросаны вокруг пустого корпуса. На одной из подушек лежало несколько экземпляров египетского иллюстрированного журнала. Амар сел и стал наугад листать: в каждом были фотографии Марокко. Французские полицейские указывали на большой стол, заваленный пистолетами и кинжалами; раненным мусульманам оказывали; помощь на улице их соотечественники; ребенок бродил среди развалин взорванного дома; пятеро мусульман лежали в искаженных смертью позах на улицах Касабланки — автобусы и машины проезжали всего в нескольких шагах от мертвых тел, а французский солдат элегантно указывал на них фотографу кончиком ботинка. Непонятно было, отчего эти издания подвергают такому строгому запрету, тогда как точно такие же фотографии появлялись во французских журналах, продававшихся в лавках Виль Нувель. Но можно ли вообще постичь придуманные французами законы, если не предположить, что все они изданы с одной лишь целью: сеять тревогу и беспокойство, оскорблять и мучить мусульман? На других страницах были снимки египетских солдат в красивой форме, ведущих танки, проверяющих работу пулеметов, обучающих новичков технике метания фанат, наблюдающих за маневрами армии в пустыне и марширующих в шортах цвета хаки по роскошным улицам Каира. Все выглядели счастливыми и здоровыми; женщины и девушки приветственно махали из окон домов. Амар вновь раскрыл журнал на фотографиях Марокко, испытывая мазохистское наслаждение от контраста между сценами разрушений и смерти и взводами победоносно марширующих солдат.
Амар оглядел комнату, в ней ему почудилась суть печальной заброшенности Марокко. Магриб-аль-Акса — Крайний Запад — таково было название его страны. Да, именно край, дальняя граница ислама, за которой не было ничего, кроме пустынного моря. Жителям Марокко оставалось только с тоской и завистью следить за славными событиями, преображающими облик других мусульманских стран. Страна их напоминала огромную тюрьму, узники которой почти утратили надежду на свободу, и все же отец Амара помнил ту пору, когда она была самой богатой и прекрасной землей во всем исламском мире. И даже сам Амар помнил грушевые и персиковые деревья, росшие в садах за городскими стенами возле Баб Сиди Бу-Джиды, до того как французы повернули русло реки, направив воду на собственные земли, и деревья засохли под лучами летнего солнца.
В комнату проник резкий запах керосина: кто-то неосторожно пролил его, наполняя лампы. Амар поднялся и стал бесцельно бродить по комнате. Да, она была миниатюрным воплощением Марокко; отсюда даже нельзя было выглянуть наружу, так как окна располагались намного выше человеческого роста. Подойдя к двери, Амар прислушался к протяжному жужжанию пчел, смутно думая о том, хватит ли силы их яда, чтобы убить человека, если тот попытается разрушить их гнезда.
На пороге появился Мулай Али; он шел по задней галерее и, заметив Амара, подошел к нему и взял за руку.
— Зря ты пришел сюда, — сказал он. — Отпустить я тебя не могу, а сидеть взаперти тебе скоро надоест. — Он завел Амара обратно в комнату и закрыл дверь. — Однако в мире сегодня творится что-то ужасное, просто что-то ужасное. — Сказав это, Мулай Али достал из кармана узелок с деньгами Амара, пачку банкнот, которую дала назарейская дама, и пакетик кифа, купленный в кафе «Беркан» для Мустафы. Потом быстро, почти с отвращением сунул пакетик в руку Амара. — Зачем тебе эта дрянь? — спросил он. — А я-то считал тебя умным парнем.
Амар, который напрочь забыл о пакетике, с ужасом увидел его у себя на ладони.
— Но это не мое! — воскликнул он, глядя на киф.
— Я нашел это у тебя в кармане.
— Это для брата. Я купил для него.
— Если бы ты любил своего брата, то, наверное, не стал бы заковывать его в кандалы?
Амар не нашелся с ответом. Мулай Али ясно высказал то, на что Амар только смутно надеялся: киф станет цепью, которая скует Мустафу. Если изображать невинность, он будет выглядеть безнадежным глупцом в глазах Мулая Али, если сказать правду, он, возможно, покажется ему бесконечно испорченным. Мулай Али стоял, выжидающе на него глядя.
— Мы с ним не очень то ладили, — наконец пробормотал Амар.
Выражение на лице Мулая Али быстро менялось.
— Хочешь сказать, — недоверчиво произнес он, — что твоему брату нравится киф и ты специально достаешь его, чтобы подорвать его здоровье и ослабить ум — так, чтобы он ни на что не был годен? Так?
Амар смущенно признал, что именно таков был его план. Раз уж он рассказал Мулаю Али обо всем, можно сказать и об этом.
— Но брат уже и так ни на что не годится, — пояснил он, — и вообще я ему его не давал.
Мулай Али тихо, протяжно присвистнул.
