— Что он там делает?
— Не знаю. Наверно, шпионов ловит. Он живет отдельно. Я же вам говорила: мама развелась с ним десять лет назад, вышла замуж за дипломата и уехала на Кубу.
Он смотрел на нее, боясь поверить в ужасную догадку, которая пронеслась в его мозгу.
— Как твоя фамилия?
— Барская, — сказала она. — Вы знаете папу?
Рубинчик поднялся с кровати и стал закуривать, нервно ломая спички и выбрасывая их через форточку за окно. Утренняя Москва, уже освещенная восходящим солнцем, лежала перед ним. В этой Москве он наконец нашел легендарный идеал русской красоты и женственности. Больше того, он влюбился в эту девчонку и только что имел ее всю ночь. А она оказалась дочкой полковника Барского, на чье имя адресованы все доносы и рапорты сибирских управлений КГБ о его, Рубинчика, «аморальном» поведении. Если этот Барский узнает о том, что он, Рубинчик, спит с его дочерью, он оторвет ему яйца и четвертует в подвалах Лубянки без всякого суда!
— У тебя есть его фото?
— Конечно, — Оля подошла к нему сзади и прильнула к его спине всем своим прекрасным и теплым голым телом. А левой рукой открыла книжный шкаф, сняла с полки фотоальбом и, откинув обложку, поднесла альбом пред очи Рубинчика. На первой странице альбома была фотография того самого мужчины с медальным профилем орехового лица, который в Салехарде руководил налетом милиции на гостиничный номер Рубинчика.
— Не бойтесь, — сказала Оля. — Мой папа замечательный человек. Он не сделает нам ничего плохого, клянусь!
Рубинчик саркастически усмехнулся:
— Конечно! И Андропов замечательный человек.
— Юрий Владимирович? Вы знаете его? — радостно воскликнула Оля. — Он прекрасный человек! Он мой крестный отец!
— Что-о??! — изумленно повернулся к ней Рубинчик.
46
На сей раз это был не ампирный ресторан «Армения» и не куртуазные «Бега», а пустое по утрам деловое кафе на первом этаже гостиницы «Националь» с огромными, во всю стену, окнами на Манежную площадь и Кремль. С лепными потолками, белоснежными скатертями на столах и серебряными фирменными приборами, завернутыми в накрахмаленные льняные салфетки и оставшимися, видимо, еще с тех времен, когда это кафе было излюбленным местом Маяковского, Мейерхольда, Пастернака, Олеши, Михоэлса, Светлова, Станиславского, Булгакова, Дунаевского, Эйзенштейна, Уткина и других звезд довоенной поры. Ни одного из них уже нет в живых, лишь неторопливые пожилые официантки «Националя» помнят теперь их щедрые чаевые, бесконечные розыгрыши и гениальные остроты. Даже в пьяном виде им не изменяло остроумие. Рассказывают, что Михаил Светлов, набравшись, наткнулся при выходе из ресторана на адмирала в парадной форме, но принял его за швейцара и сказал: «Швейцар, такси!» «Я не швейцар, я адмирал!» — оскорбился адмирал. «Тогда — катер!» — сказал Светлов. А другой завсегдатай этого кафе пришел сюда как-то в свитере с нарисованной от руки горизонтальной полосой. «Что это у вас за полоска такая на свитере?» — спросила кокетливая официантка. «А это линия налива», — был ответ.
Впрочем, в те достопамятные времена и официантки были раза в три понятливей, моложе и расторопней, а к сегодняшнему дню приобрели не только излишний вес, но и надменность к измельчавшей публике — провинциальным командированным, богатым аферистам и партийным чиновникам полутяжелого веса и калибра. Впрочем, именно эти крахмально-чопорные скатерти, надменность официанток и высокие цены еще удерживали «Националь» от того, чтобы не скатиться с высоты былого величия в простую «точку общественного питания», и позволяли держаться хотя бы на уровне элитного делового кафе.
Барский выбрал его, чтобы показать Анне серьезность этой встречи. Он явился сюда с толстым томом Музыкальной энциклопедии в «атташе-кейсе» и начал разговор напрямую, в лоб:
— Три месяца назад, Анна, вы сказали, что не поддерживаете отношений с Раппопортом. А сегодня ночью звонили ему в Бостон и говорили с ним какими-то загадками. Вы же понимаете, что все разговоры с США прослушиваются. Так как понимать этот звонок? Как открытый вызов мне и всему КГБ? А?
— Почти, — усмехнулась Анна.
— Почти? — еще больше нахмурился Барский, ему не понравился ее самоуверенный тон. — Что это значит?
— Ну, бросить вызов всему КГБ мне, конечно, не под силу… — сказала Анна и красноречиво умолкла.
В отличие от предыдущей встречи, она была одета сугубо официально — темный адвокатский пиджак, серый, глухой, под подбородок, свитер и такая же темная юбка, деловой портфель вместо женской сумки. Но от этой строгой, без всяких украшений оправы она только выигрывала, как выигрывают прекрасные лица на глухих фонах рембрандтовских полотен. Лишь значительным усилием воли Барский удержал себя от того, чтобы, все позабыв, не сказать ей, как давно и безумно он влюблен в нее. Но он, конечно, подавил в себе этот мальчишеский порыв.
— Значит, это вызов мне? Лично? — сказал он, жестом отпуская дородную официантку, поставившую на стол их завтрак.
— Да.
— Так! Интересно! — От такой откровенности Барский даже откинулся на стуле и уставился на Анну в упор. Господи, сейчас он просто утонет в этих глазах! Но он взял себя в руки и, новым усилием освободившись от яркого сексуального миража, опять придал своему лицу насмешливо-высокомерное выражение: — Ну, ну, расшифруйте: что может дать Раппопорту фотография моего отца в сочетании с биографиями Гайдна и Глинки?
— А можно я задам вам один интимный вопрос? — вдруг сказала Анна.
— Хоть сто!
— Нет, только один. Слева под мышкой у вас есть родимое пятно?
— Да, — удивился он. — А что?
Анна показала на его «атташе-кейс».
— Можно мне вашу Музыкальную энциклопедию?
Барский усмехнулся ее проницательности. Черт возьми, эта женщина тоже просчитывает свою игру на три хода вперед. Но что она припасла, какой козырь? Он открыл свой «атташе» и подал Анне тяжелый том Музыкальной энциклопедии.
Анна пролистала книгу до 14-й страницы и вдруг вырвала эту страницу из книги.
— Что вы делаете? — оторопел Барский.
— Потом вклеим, — небрежно отмахнулась Анна, снова перелистала энциклопедию до разворота 42-43-й страниц и с той же спокойной деловитостью вырвала из книги и этот разворот.
— Анна, это библиотечная книга!
— Из вашей служебной библиотеки? — усмехнулась она. — Ничего, переживете. Посмотрите сюда. — И она положила перед Барским разворот 42-43-й страниц, но ткнула лакированным ногтем не в 42-ю, а в 43-ю страницу, где между портретами Глюка и Грига были фотографии композиторов братьев Грасс.
— Ну? И что? — в недоумении спросил Барский.
— Вы никогда не слышали об этих композиторах?
— Ну, слышал, конечно. Какие-то песни они писали, до войны еще.
— А фотографии их никогда не видели?
— Нет. Куда вы клоните, Анна? Тут какая-то ерунда!
— Угу…
Он почувствовал, что она смотрит на него с сожалением, как на неизлечимого ракового больного, и занервничал от этого еще больше.
— Я не понимаю…
А она сказала:
— Олег, дайте мне ваше служебное удостоверение.
— Зачем?
— Только на минуту. Я никуда с ним не сбегу.
Он нехотя достал из кармана темно-красную кожаную книжечку с золотым тиснением «КГБ СССР». Анна взяла это удостоверение, открыла. Внутри была черно-белая фотография Барского, запись тушью:
«Барский Олег Дмитриевич.
Звание: полковник госбезопасности.
Должность: начальник отдела»
и круглая печать Управления кадров КГБ СССР.
Анна положила раскрытое удостоверение Барского между фотографией его отца на 14-й странице музыкальной энциклопедии и точно такого же размера фотографиями братьев Абрама и Моисея Грасс на 43-й странице.
Не нужно было быть ни физиономистом, ни офицером КГБ, чтобы понять то, что немедленно бросалось в глаза.
С фотографии тридцатичетырехлетнего композитора Дмитрия Барского на вас смотрело круглое, открытое, курносое русское лицо с широкими татарскими скулами и глубоко посаженными светлыми глазами. А на трех остальных фотографиях все три лица имели удивительно идентичный — удлиненный медальный — овал, высокий куполообразный лоб с небольшой залысиной, темные выпуклые глаза и прямой, с широкими ноздрями, нос. Правда, не было в этих лицах того, что называется «характерными жидовскими признаками» — курчавых шевелюр и крючковатых носов, но и русскими эти лица тоже трудно было назвать. Особенно теперь, когда под двумя из них стояли такие еврейские фамилии.
Вперив изумленный взгляд в этот ряд фотографий, Барский молчал, хватая воздух короткими шумными глотками. Лицо его, уши и шея налились темной кровью ужаса и бешенства.
