Ему показалось, что он даже услышал звук лопнувшей плевы — услышал сквозь грохот финальных тактов ликующего и издыхающего «Болеро».
— А… ах… — глубокий выдох опорожнил Олины легкие, ее тело вытянулось под ним и ослабло в тот же момент. А глаза закрылись.
И даже там, внизу ее живота, в ее жарком кратере, все замерло и омертвело, потому что своим копьем он поднял ее матку куда-то ввысь, под диафрагму.
Рубинчик упал на Олю и вытер ее плевок со своего лица о ее лицо и губы. И так, не двигаясь, они лежали с минуту под истаивающие аккорды музыки. Но затем, когда последний аккорд, словно хвост умирающей ящерицы, упал в утомленную тишину, Рубинчик ощутил тихую, новую жизнь в живых ножнах вокруг его победоносного и по-прежнему напряженного копья. Плотное, теплое, влажное ущелье этих ножен нежно сжалось вокруг него и, пульсируя, медленными волнами понеслось по нему внутрь, в себя. Все быстрей и быстрей, как пульс…
Это было невероятно, немыслимо, нереально!
Но это было с ним, с Рубинчиком, семнадцать лет назад на влажном ночном волжском берегу, и это повторялось теперь тут, на этой кровати, вознесенной над Таганской площадью, — всасывающие мышечные волны женской плоти по всей длине его фаллоса!
То, что бездарные онанисты делают руками, то, что лучшие женщины мира делают языком и губами, эта юная дива делала мышцами своего кратера. Но эффект и наслаждение были несравнимы даже с его давним волжским опытом! Кто сказал, что Творец, завершив сотворение мира, почил на лаврах? Да, взглянув на шестидневное дело своих рук, Он, Всевышний, поставил себе оценку «хорошо». Но разве настоящего Творца может удовлетворить такая оценка? Нет, конечно! Скорей всего, Он, Великий, в первую неделю только загрунтовал свое полотно, а теперь мы переживаем новый, восьмой день творения! Он экспериментирует. Он создал Леонардо и Микеланджело, вдохнул гений в Паганини и Моцарта, изобрел Эдисона и Эйнштейна. Но, сотворив этих титанов, сотворив горло Эдит Пиаф, глаза Джульетты Мазины и руки Плисецкой — разве мог он остановиться в своих экспериментах и не создать что-то гениальное в других частях тела?
— Еще… Еще… — тихо, словно в бреду, шептали губы Рубинчика, он обнял Олю, сжал ее руками, перекатился с ней на спину и тут же расслабился, позволяя теперь ее кратеру делать с ним все, что угодно: втягивать, всасывать, обжимать кольцами своей плоти и, пульсируя, катить эти волны по его члену вверх, все выше… выше…
«Господи! — шептал он про себя, вытягиваясь под Олей, как струна, и даже выше своего роста, запрокинув голову и открыв рот в немом крике восторга и боясь дышать. — Господи! Ты превзошел себя в этом творении!»
Но там, внизу, жадные волны ее мышечных спазм все нарастали, все ускоряли и ускоряли свой горячий пульсирующий бег, стремясь выжать, выдавить, высосать из него его мужскую силу, его кровь и душу. Сопротивляясь этому, его пальцы нашли ее грудь, зажали в фалангах ее соски и стали жестко, сильно, до боли крутить и выворачивать их, но это не помогало, теперь там, в том кратере, уже бушевала раскаленная, жадная магма.
«Нет! — заорало в Рубинчике его угасающее сознание. — Нет! Держись! Продли это! Держись еще! Еще…»
Его руки уперлись в Олины плечи и стали отталкивать их от себя, отжимать ее тело, впившееся в него целиком и прилипшее к нему, как медуза, всей своей кожей. Она поддавалась нехотя, уступая его мышечной силе, но и уступив, отлипнув грудью, тут же подтянула вперед колени, уселась на нем, запрокинув свое белое тело назад и замерев без единого движения. Теперь она вся, целиком, превратилась в продолжение своего кратера, который работал уже как пылающий кузнечный горн.
Рубинчик не жил.
Он не дышал, он не слышал своего сердца, и пульс его замер.
На окраине его сознания, зажатого пыткой дикого, языческого наслаждения, проплыла мысль, что, может быть, он приблизился к тем ощущениям, которые испытывают женщины при таких же конвульсиях мужской плоти внутри их неподвижных кратеров, но и эта мысль утонула в нем, как жалкая лодка с порванным парусом.
Рубинчик перестал думать, контролировать себя и понимать, что происходит. Он превратился в дерево, растущее вверх всеми соками своих корней и уходящее кроной в заоблачные выси. Он превратился в подводный стебель, рвущийся сквозь плотную тропическую воду в какую-то другую форму жизни — высокую жизнь над водой в разряженной атмосфере облаков и птиц. Именно там, в этой заоблачной выси, живет еврейский Бог Яхве, сияющий и недостижимый. Рубинчик вдруг увидел его ясно, близко, в ярком солнечном свете, а рядом с ним, на соседнем облаке — свою молодую маму, круглолицую, счастливую и с маленькими смешливыми ямочками на щеках…
Он аркой изогнулся на лафете постели и взмыл в это небо всем своим гудящим телом, как взлетает ракета. От этого взлета заложило уши, лопнули вены и освободилась душа. Но когда он уже приближался к Богу, когда почти долетел, он вдруг ощутил, что силы оставили его, инерция полета иссякла и…
Атомный взрыв сотряс его тело…
Гигантское белое облако вырвалось из него в гудящий огнем кратер Олиной фарджи…
Этот атомный гриб все рос и рос, наполняясь новыми взрывами и облаками…
Но даже когда Рубинчик рухнул на спину, бездыханный и пустой, даже тогда этот жадный и ликующий горн Олиной плоти продолжал пульсировать, сжимать и разжимать его фаллос и всасывать в себя все, что в нем еще оставалось, могло статься — до последней капли.
Безвольно отвернув голову на подушке, Рубинчик уже ясно знал, что он пуст, что даже душа его уже выскользнула из него и сгорела в этом жарком кратере, а то, что осталось от него на постели, — всего лишь невесомая и пустая оболочка, ненужная даже ему самому.
Но языческая богиня, все еще неподвижная, как индийская скульптура Будды в музее, не бросила его, не выпустила из себя и не оставила умирать на смятых и окровавленных простынях, как варвары оставляют на поле брани поверженного врага. Нет, ее жаркий горн только чуть понизил свою температуру, уменьшил давление мышечных спазм и снизил частоту своего пульса. Теперь кольца ее плоти стали нежней, мягче, их движение замедлилось и стало похоже на тихий прибой после жестокого шторма. Так в госпитале гладят тяжелораненого, так жалеют грудных детей, так лелеют любимых.
Он почувствовал, что Оля легла на него, а ее влажные губы смочили его запекшийся рот тихим голубиным поцелуем.
И вдруг, к ужасу своему и восторгу, он ощутил, что в нежной, мокрой, дрожащей, лелеющей и горячей глубине ее пульсирующей штольни его мертвое и пустое копье начинает оживать и наливаться новой, непонятно откуда возникшей силой и свежей кровью желания…
Много позже, когда они прошли все стадии экстаза и когда они умерли друг в друге по десятку раз и так, не расчленяясь, воскресали — уже не спеша, без дикости, а словно вальсируя в своем неиссякаемом вожделении, и еще после этого, когда он снова купал ее в ванной и когда она, как истинная язычница, целовала его всего, словно Бога, целовала все его тело до ногтей на ногах, — тогда он впервые подумал: «И это конец? И теперь — покончить с собой? Умереть? Уйти из жизни?» И неожиданный ужас вошел в его душу и покрыл его тело морозной гусиной кожей. «Господи, — думал он и теперь, на рассвете, сидя при свете ночника перед спящей Ольгой и мучаясь нестерпимой жаждой закурить. — Как я могу уйти из жизни, когда я нашел это античное сокровище русской женственности, это чудо, которое искал семнадцать лет?!»
«Имя этому народу Русы. Они народ многочисленный, и нет во всех окрестных землях и странах красивей язычников, чем они»,
— писал в десятом веке Ибн Фадлан.
Рассвет высветил оконное стекло. Рубинчик лег возле Ольги. Согреваясь ее теплом и понимая, что не может и не сможет уснуть, он взял с тумбочки одну из книг, которые лежали там невысокой стопкой. На буро-коричневой матерчатой обложке было вытеснено потемневшим золотом:
ПИСЬМА И БУМАГИ ПЕТРА ВЕЛИКОГО
(АРХИВ КНЯЗЯ ФЕДОРА КУРАКИНА)
Санкт-Петербург, 1890 год
Он с любопытством скосил глаза на спящую Ольгу — где она взяла эту книгу? — открыл тяжелый том, и тут же большой чернильный штамп бросился ему в глаза:
Библиотека КГБ СССР
Книга выносу не подлежит.
Инвентарный № ПК.674/75
Он в ужасе посмотрел на свою возлюбленную и непроизвольно, инстинктивно отодвинулся от нее. Так резко, что она потянулась во сне и прильнула к нему всем телом. Но он отстранился:
— Где ты взяла эту книжку?
— У папы. Это из их библиотеки, — проговорила она, не открывая глаз.
— Он работает в КГБ?
— Да. А что? — Она открыла глаза, сонные и по детски невинные.
— Что он там делает?
— Не знаю. Наверно, шпионов ловит. Он живет отдельно. Я же вам говорила: мама развелась с ним десять лет назад, вышла замуж за дипломата и уехала на Кубу.
