— Разве я могла об этом забыть?
— Да ладно тебе, Бонни. Знаю, тетя странная, но она многие годы была членом семьи.
— Мне все равно, пока она не начнет пускать слюни.
— Не будь такой злой.
Они доехали до ворот дома престарелых и повернули на восток, к шоссе на Лондон. Яркое солнце пронизывало лучами листву, так что казалось, будто они ехали через фильм Чарли Чаплина.
— А эта тетя Розмари когда-нибудь навещает твою мать? — спросила Бонни.
Дэвид покачал головой:
— Тетя Розмари мне на самом деле не тетя. Она, скорее, была личным ассистентом отца — доверенным помощником, секретарем, — хотя я никогда не видел, чтобы она выполняла какие-нибудь секретарские обязанности. Честно говоря, я даже точно не знаю, кто она такая. Она пришла к нам, когда мне было двенадцать или тринадцать лет, и больше уже не уходила, во всяком случае до смерти отца. После этого у них с матерью случилось что-то вроде размолвки.
— Твоя мать не очень-то любит прощать, не так ли?
Какое-то время они ехали молча, а затем Дэвид сказал:
— Знаешь, что она показала мне сегодня?
— Ты имеешь в виду — кроме ее обычного неодобрения?
Пропустив замечание мимо ушей, Дэвид ответил:
— Она показала мне старую фотографию всей ее семьи — прадеда, прабабушки, матери и отца. Троих братьев и ее самой. Все они стоят около Вилянувского дворца в Варшаве. Очень красивые люди, насколько я увидел.
— Когда была сделана эта фотография?
— Думаю, около тысяча девятьсот двадцать четвертого года… матери было лет пять или шесть. Но снимок натолкнул меня на мысль о подарке на день рождения. Я подумал, что можно проследить ее жизнь с самого рождения… У отца были сотни фотографий, писем — всякого такого. Я мог бы сделать для матери подобие книги «Это твоя жизнь».
— А это разве не уйма работы? Тебе ведь еще надо написать приветствие ко Дню основания.
Дэвид покачал головой:
— Весь чердак заставлен альбомами с фотографиями и дневниками. Отец держал их в безукоризненном порядке. Такой уж был человек. Очень чистоплотный, очень точный. Перфекционист. Ну… считался таким.
— А где он встретил твою мать?
— В Варшаве, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Я тебе не рассказывал? Он отправился в Польшу, чтобы сопровождать великого сэра Магнуса Стотхарда, когда того пригласили провести операцию графу Спондеру — удалить опухоль из позвоночника. Боюсь, все прошло неудачно. Моя мать пришла со своей семьей на один из обедов, что семья Спондер устроила в честь сэра Магнуса… Осмелюсь добавить, что это было до операции. Моя мать не была аристократкой, но ее отца очень уважали… Вроде бы он занимался судоходством. В те дни мать звали Катя Ардонна Галовска. Она часто рассказывала мне, что была в сером шелковом платье с тесьмой на воротнике и пела песенку «Маленький дрозд». Судя по всему, отец не отрывал от нее глаз и стоял с открытым ртом. Он пригласил мать провести выходные в Челтенхеме, что она и сделала следующей весной. Конечно, в Польше обстановка к тому времени стала довольно устрашающей, и мать осталась в Англии. Потом они с отцом поженились. Вот так все и было.
— Твоя мать больше не виделась с семьей?
— Нет, — ответил Дэвид. — Ее братья вступили в польское Сопротивление. Никто так и не узнал, что с ними случилось. На отца и мать один партнер по бизнесу донес как на евреев, и их отправили в Биркенау.
Они уже подъехали к М4, и Дэвиду пришлось поправить зеркало заднего вида, которое Бонни повернула, когда красилась. Громадный грузовик просигналил им, и они вынуждены были дожидаться, пока он не промчится.
— Ты сам управляешь своей жизнью, — сказала Бонни. Когда они выехали на шоссе и набрали скорость, она добавила: — Помнишь ту программу, «Ваша жизнь в ваших руках»? Медицинская передача, где показывали людей, перенесших операции?
— Конечно, помню. Отец был на одной из них, когда делал пересадку печени.
— Правда? Я этого не знала.
Дэвид гордо кивнул:
— Они прозвали его Портным из Глостера, потому что его швы всегда были невероятно аккуратными. Он сказал, что проблема современной хирургии в том, что мамы никогда не учат детей шить. Он всегда сам пришивал пуговицы и подшивал брюки. Думаю, будь у него такая возможность, он украшал бы своих пациентов вышивкой.
Рука Дэвида покоилась на рычаге переключения передач, и Бонни накрыла ее своей рукой.
— Так странно думать, что, если бы какой-то старый польский граф не обзавелся опухолью в позвоночнике, а Гитлер не вторгся в Польшу, мы сейчас не были бы вместе.
Тетя Розмари жила в маленьком домике в Нью-Молдене, на скучной улочке, вдоль которой тянулись высоченные столбы линий электропередачи. Лужайка перед домом была забетонирована, причем каким-то безумным узором, а в самом центре возвышалась бетонная поилка для птиц с безголовой каменной малиновкой, прилепившейся с краю. Живую изгородь засыпало последними осенними листьями и пакетами из-под чипсов.
Дэвид позвонил, и тетя Розмари медленно направилась к двери. Когда она ее открыла, гости почувствовали запах лавандового средства для полировки мебели, мази для растирания и горьковатый запах давно не сменяемой воды в вазе для цветов.
Тете Розмари было за семьдесят. Она еще сохраняла остатки былой миловидности, но передвигалась кошмарной крабьей походкой, и все ее движения были судорожными и нескоординированными. Она сказала Дэвиду, что страдает хроническим артритом, ухудшимся из-за лечения, которое ей провели в Париже в 1920-х годах. В те дни самой новой методикой было введение золота в суставы больного. Техника оказалась разорительно дорогой и к тому же постепенно калечила несчастных.
— Дэвид, ты пришел, — выдавила она, изогнув нижнюю губу в пародии на улыбку. — У тебя будет время на чашечку чая?
— Мы с удовольствием, — отозвался Дэвид. — Правда, Бонни?
— О да, — согласилась жена. — С радостью.
Они сидели в маленькой полутемной гостиной, пили слабый чай «PG Tips» и ели каменные кексы с вишней. Тете Розмари приходилось постоянно держать в руке платок на случай, если чай с крошками польется из уголка рта.
Бонни старалась смотреть на что-нибудь другое: на часы на каминной полке, фарфоровые фигурки скаковых лошадей, золотую рыбку, плескавшуюся в мутном аквариуме.
Перед уходом Дэвид отправился в туалет. Бонни и тетя Розмари какое-то время сидели молча. Затем девушка спросила:
— Я уже спрашивала Дэвида, почему вы никогда не навещаете его мать.
— О, — промолвила тетя, прикладывая к губам платок. — Ну, одно время мы с ней были очень близки. Но она из породы людей, которые любят получать и никогда ничего не дают взамен. Очень эгоистичная женщина, ты даже не сможешь этого представить.
— Понятно, — произнесла Бонни, чувствуя себя крайне неуютно.
Тетя Розмари накрыла ее руку своей скрюченной рукой:
— Нет, дорогая. Не думаю, что ты действительно это понимаешь.
Дэвид почти все выходные провел на чердаке. К счастью, Бонни это не сильно заботило, потому что ей нужно было закончить рисунок для Сандерсонов: новое направление, основанное на тканевых узорах XIX века, созданных Артуром Макмурдо, все эти извивающиеся листья и переплетающиеся цветы в стиле прикладного искусства. На чердаке оказалось душно и слишком тепло, но света хватало. Мансардное окно выходило прямо на лужайку, рядом стоял мягкий диван, где Дэвид мог сидеть и просматривать некоторые из старых документов и фотоальбомов отца.
Альбомы пахли как старая заплесневелая одежда или запертый чулан: само воплощение прошлого. Там было несколько фотографий молодых улыбающихся студентов в 1920-е годы и людей в шляпах и летних полосатых блейзерах на пикнике. Его отец снимался со многими симпатичными девушками, но после марта 1938 года он фотографировался лишь с одной — с Катей Ардонной Галовской. Даже несмотря на то, что она была его матерью, Дэвид ясно понимал, почему отец так ее обожал.
День их свадьбы — 12 апреля 1941 года. Мать была в элегантной, сдвинутой набок шляпке, похожей на ту, что носил Робин Гуд, и в коротком платье с болеро. На отце словно влитой сидел двубортный пиджак, а на ногах были гетры. Да, именно гетры! Отец и мать выглядели блестяще, словно звезды кинофильмов; как Лоуренс Оливье и Вивьен Ли. Глаза их светились странным, необъяснимым светом подлинного счастья.
А вот и Дэвид на руках матери спустя день после своего рождения. Этот снимок, только увеличенный, висел внизу в гостиной в серебряной рамке. Дэвид в одиннадцать месяцев, спит в объятиях матери. Его лицо освещено лучами солнца, падавшими через свинцовое стекло окна. Ее легкие сияющие локоны ниспадают, словно гроздья винограда. Глаза словно заволокло дымкой, как будто она мечтала или думала о далеких странах. Катя Ардонна была столь невероятно красива, что Дэвид едва смог перевернуть страницу, но, даже сделав это, он вернулся к ней, чтобы посмотреть еще раз.
