Если Генеральный штаб в своем составе имеет разведку, подчиненную ему, то он имеет возможность на основании ежедневно поступающих данных от разведки своим аппаратом анализировать каждый момент, каждый штрих и делать соответствующие выводы. Если он этой возможности не имеет, то он, следовательно, довольствуется только отрывочными сведениями, которые считают нужным ему сообщить, и полного анализа он, естественно, сделать не может.
Вы не подумайте, что я с больной головы, как говорится, сваливаю на здоровую, что, мол, нарком пусть отвечает за выводы. Это ведь тоже не совсем так. Тут надо иметь в виду и специфику в организации разведки и во взаимоотношениях разведывательных органов.
Голиков. Его надо, конечно, с пристрастием допросить, как вы меня с пристрастием допрашиваете. Какие он имел установки от Сталина по части информации наркома? А Голиков очень часто у Сталина бывал помимо наркома. Нарком не знал, что Сталин вызывал Голикова на доклад. Голиков держал связь с Берия, с его разведкой, они сопоставляли данные, и они вместе очень часто у Сталина в кабинете докладывали. И не все я знаю, не все. Нарком Тимошенко много раз обижался, что он не все знает относительно разведки. Голиков докладывал наркому, не знаю, или под влиянием Сталина, или потому что сам делал не совсем правильные выводы, но очень часто, как бы это точнее выразиться, недооценивал поступавшие сведения и снижал угрозу тех сообщений, которые поступали. Общее количество войск, находившихся в Польше — и перебрасываемых с Запада и вновь формируемых — в докладах Голикова вырисовывалось (как я потом сопоставил с данными) не так уж угрожающе, они там были менее угрожающими.
Я потом думал: почему так получалось? Единственное нашел объяснение: видимо, Голиков учитывал, что Сталин считал многое в разведывательных данных преувеличенным, с одной стороны, а с другой стороны, много ложной информации, в которую вмешивались английская, американская, немецкая и прочие разведки. Общеизвестно, что английская разведка, руководствуясь установками своего генерального штаба, стремилась как можно больше подбросить «горючего» материала и столкнуть Гитлера с Советским Союзом. С тем, чтобы всемерно развязать руки Гитлеру и толкнуть его на Восток, а с другой стороны, спровоцировать Сталина. Так что Сталин имел некоторые основания недоверчиво относиться к разведывательным данным. Он усматривал здесь фальшивый ход английского, французского правительств. Это подтверждало и их поведение в период «странной войны», когда Гитлера не связывали на Западе. Почему? Чтобы таким образом ему развязать руки на Востоке. И Сталин очень внимательно следил за обстановкой, я бы сказал, под влиянием страха перед Германией он, может быть, вступил на ложный путь.
Вот, собственно, и все по поводу разведки. Знал ли Генеральный штаб все—таки обстановку? Знал. Мы хорошо знали о сосредоточении в Польше войск. Знали о сосредоточении авиации и прочего. И многократно докладывали Сталину по этому вопросу: что вызывает тревогу. Особенно в последнее время (май, даже апрель — май), когда они активизировали свою воздушную разведку, когда началось проникновение всяких диверсионных банд, террористических и прочих, до бендеровских организаций включительно. Знал Генеральный штаб и свои тревожные мысли высказывал.
Сталин вначале отнесся очень внимательно к этим сообщениям. И он в нашем присутствии (я был, Тимошенко был, больше никого, кажется не было) дал указание Молотову послать человека с письмом лично к Гитлеру и потребовать от него исчерпывающее объяснение: для чего все—таки сосредоточиваются войска так близко к Советскому Союзу?
Не помню, через 2–3–4 дня, может быть, через неделю (я сейчас запамятовал), но как—то при личном докладе Сталин говорит, что он вчера получил от Гитлера личное письмо, который его заверяет, что сосредоточение в Польше войск ничего общего не имеет с подготовкой нападения на Советский Союз, что эти войска готовятся совершенно для другой цели, для более крупной цели на Западе. Авиация, сосредоточиваемая в Польше, на польских аэродромах, также выведена из—под ударов английской авиации.
И я вам скажу, что Сталин этой версии, конечно, поверил. Он был убежден, что Гитлер готовит, с одной стороны, вторжение в Англию, а с другой стороны, имел в виду усилить свою африканскую группировку, где действовал корпус Роммеля.
Но оказалось это, конечно, глубоко ошибочным. Ухватил ли я, как начальник Генерального штаба, глубокую ошибочность в мыслях Сталина? Я бы соврал и, может быть, стал рисоваться, сказав, что вполне понимал, что война неизбежна. Я тогда поверил, был вполне удовлетворен ответом Сталина. Я, конечно, считал Сталина таким дальновидным и гениальным человеком, что я не мог сомневаться в том, что Сталин своим умом не может проникнуть в существо вопроса. Это я не проник. Я считал, что ум Сталина достаточен для того, чтобы больше меня понимать. И я верил Сталину. У Тимошенко также не было никаких сомнений.
А затем, чем ближе 22 июня, события нарастали, приобретали все более угрожающий характер, когда войска, предназначавшиеся якобы для операции «Лев», стали двигаться не на Запад, а сюда, на Восток. Когда в Румынии появились, в Югославии, когда из Югославии перегруппировались немецкие войска в Восточную Пруссию, и прочее. Я вижу — идет какое—то стратегическое рассредоточение войск с целью развертывания. Но и тогда даже я не считал, что это уже война. Во—первых, так не вырисовывалось, конечно, как мы сейчас видим. О плане «Барбаросса». Я не знаю, кто, когда о нем узнал. Я лично о нем услышал в 1945 году.
Отдельные элементы этого плана — они, конечно, проскальзывали к нам. Мне как—то Николай Григорьевич показывал какой—то документ, на котором я расписался. Там была и подпись Тимошенко (Павленко: «— Тимошенко, ваша, Берия и Абакумова»). А больше нет никакого документа. И, конечно, там не говорилось о «Барбаросса» и о том, какие стратегические стрелы направлены на юг, на Москву и на Ленинград. О Зорге, например, я узнал из кинокартины, когда она демонстрировалась в прошлом году. А тем более о его донесениях. Может быть, Сталин и имел эти донесения, но они наверняка шли по линии Берия, а вот то, что Берия докладывал своей более глубокой разведкой, это нам не говорилось. Это Сталин подводил итоги для себя. Я не знаю, как другие члены Политбюро, но Сталин, видимо, об этом знал. Он как—то даже сказал, что мы имеем очень важные сведения, но мы им не доверяем, потому что, по нашим данным, это двойник. И я думаю, что речь шла именно о Зорге, который фактически потом был обвинен в том, что он работает и на нас, и на Гитлера. К этому руку, по—моему, приложило и Главное разведывательное управление во главе с Голиковым. Здесь надо разобраться, потому что жену—то Зорге арестовали здесь, в Москве, и сослали куда, как говорится, Макар телят не гонял.
Так вот, когда уже начала назревать более тревожная обстановка, конечно, мы с Тимошенко стали более настойчивыми. Я с ним много раз довольно серьезно разговаривал. Он почувствовал, что тут дело «пахнет жареным». У нас много раз (в апреле, в мае) со Сталиным состоялся серьезный разговор. И в результате этих острых, серьезных разговоров был проведен ряд мероприятий. В конце концов общеизвестно, что мы, по—моему, 750 тысяч призвали в конце марта — начале апреля. (Реплика: «В мае. Начались учебные сборы: 752 тысячи»). Вначале — 500 тысяч, потом — 250 тысяч для пополнения специалистов. Это дело было, по—моему, в конце марта — начале апреля, а в мае они уже поступили в войска. Они уже были в Киевском, Белорусском особых военных округах, в ПВО страны, в авиации.
Затем под видом подвижных сборов Северо—Кавказский военный округ поднят, сформирована 19–я армия во главе с Коневым, которая была переброшена в Белую Церковь, поскольку в стратегическом плане главное направление было юго—западное. Туда же начала перебрасываться 16–я армия Забайкальского военного округа во главе с Лукиным. Затем армия Ершакова с Урала, 22–я армия, в район Великие Луки перебрасывалась, затем 28–я армия, затем 21–я армия. Помню, что 63–м корпусом в этой армии командовал Петровский, сын Петровского, а кто армией командовал, я забыл.
Много мероприятий было проведено и в авиации, и другого организационного порядка. В марте началось формирование 15 дополнительных механизированных корпусов и масса других мероприятий. Все эти меры явились, конечно, следствием уже нараставшей тревоги. У каждого здравомыслящего человека, естественно, возникает вопрос (сейчас, конечно, все кажется яснее, а тогда—то мы по—другому смотрели), как же все—таки в этой обстановке мы не предпринимали хотя бы частичного развертывания?
И тут надо, конечно, иметь в виду категорическое требование и категорическую установку Сталина. Он твердо сказал, что если мы не будем провоцировать немцев на войну — войны не будет, мы ее избежим. У нас есть средства избежать ее. Какие средства, он не говорил: дипломатического порядка, или политического порядка, или это какая другая вообще государственная комбинация. Нам, конечно, труднее было догадываться. Но Сталин такую установку дал, поэтому все, что вы делаете, это должно делаться в величайшей тайне — вы отвечаете за каждый свой шаг.
