И все это в добавление к основной оперативной задаче: ни в коей мере не ослаблять контрразведывательной работы.
Федор Григорьев не заглядывал домой по нескольку дней подряд, так как все чаще оставался в оперативном пункте один. Его сотрудники не вылезали из командировок. Работали с молчаливым упорством.
А с фронтов не приходило ободряющих сообщений. Напротив, каждое утро, прослушав по радио военные сводки, Федор подходил к карте, которую повесил в своем кабинете, и вглядывался в извилистый контур флажков, отмечающих линию фронта. Кривая линия явно выпирала в сторону Москвы. Да и без сводок ему было понятно, что положение там становится угрожающим: на дороге все больше появлялось эшелонов, в которых везли оборудование с подмосковных и столичных заводов, среди эвакуированных все больше становилось москвичей.
В эти дни Федор с особым вниманием присматривался к людям. Несхожие по характеру, они и проявляли себя по-разному. Одни с преувеличенной бодростью, скорее для самоуспокоения, говорили о скором наступлении, объясняя столь значительное отступление глубоко продуманным стратегическим планом, другие, как правило, постарше, с особой сосредоточенностью ушли в работу. Однажды Федор заглянул в свой бывший цех в вагонном депо глубокой ночью и с радостным удивлением увидел на рабочих местах всю дневную смену.
За тысячи километров отсюда в огне боев бессонно стоял фронт. Тыл тоже не спал.
И еще Федор заметил, что изменилось его начальство. За два довоенных года у него сложилось определенное, казалось, окончательное мнение об Ухове и Славине. Он, дисциплинированный по натуре, никогда не испытывал груза условностей военной дисциплины, обязывающей к неукоснительному подчинению приказам и распоряжениям старших. Это вошло в характер Федора еще со времени службы в армии, стало привычкой. В Иване Алексеевиче Ухове и Павле Ивановиче Славине он видел старших товарищей, умудренных знанием жизни и, наверное, поэтому обладающих какой-то особой человеческой зоркостью, позволяющей им правильно понимать и оценивать поступки людей. Они были и строги, и деликатны одновременно, их рассудительность, не просто холодная, а порой — беспощадная, никогда не мешала их душевной щедрости и доброжелательному вниманию к каждому. Федор почти с мальчишеским удивлением смотрел на них в минуты такого проявления, завидуя им, как это бывало в детстве и юности при встрече с людьми, которые тот же мир, что окружает тебя, видели неизмеримо шире и дальше.
На таких людей всегда хотелось походить.
А в эти тревожные, переполненные работой дни осени сорок первого он увидел начальников иными: они стали не только суровее и строже. В них появилась незнакомая раньше жесткость, она подавляла беспрекословностью их приказов и распоряжений, выслушивая которые, уже наперед знал, что они исключают не только возможность какого-либо обсуждения, но и вопросы вообще. Никакие непредвиденные обстоятельства, никакие исключения, ограниченные возможности, недостаток времени не принимались в расчет.
Над всеми и вся властвовали только понятия: надо, необходимо, должен.
Так требовала война. Требовала от всех.
На Юрия Паклина теперь была возложена ответственность за обеспечение перевозок уже на всем пригорнском направлении от Свердловска до границы с Казанской железной дорогой в европейском Предуралье, триста километров магистрали.
Дважды в сутки, утром и вечером, как полагалось, он выходил на связь с Григорьевым для коротких докладов об обстановке на своем участке, побывав в оперативном пункте только дважды. Юра и всегда-то не отличался атлетическим сложением, но Федор заметил, как он похудел, юношеский румянец сошел с его лица, а серые глаза, всегда поражавшие чистотой и неугасающим любопытством, сейчас потемнели, в них поселилась настороженность.
Работа Паклина уже была отмечена двумя благодарностями.
И тем неожиданнее для Федора был ночной звонок Ухова. В телефонной трубке резко, холодно, почти зло прозвучал короткий приказ:
— Григорьев?.. Найдите Паклина, срочно вызовите в Свердловск и завтра к девяти ноль-ноль быть вместе с ним у Славина. Вы меня поняли?
— Да… — успел только выговорить Федор и услышал щелчок: Ухов положил трубку.
Федор позвонил на Пригорнскую. Паклин по своему телефону не ответил. Начальника станции тоже не нашел. И только у дежурного узнал, что Паклин по срочному вызову уехал в Свердловск. Кто-то Федора опередил.
В оперативном пункте Паклин появился в четыре часа. Он был возбужден. В его волнении Федор уловил и растерянность, и чувство виноватости, смешанное с каким-то непонятным удивлением. И заговорил Юрий совсем не о том, чего ждал от него Федор:
— Согрей воды, пожалуйста, умыться надо как следует… Бритва у тебя есть? А чистый подворотничок?
— Ты хоть знаешь, кто тебя вызвал? — наконец оборвал его вопросом Федор.
— От Славина позвонили.
— А зачем?
— Догадываюсь: влепят по высшей мерке, если не хуже. И тебя, наверное, подвел. Мыло есть?..
— Ты можешь толком объяснить?! — сорвался Федор.
И, наверное, оттого, что Федор сорвался впервые, Паклин вдруг сел и умолк. Федор увидел еще, что в глазах его появилась прежняя чистота.
…Четыре дня назад на Пригорнскую прибыл поезд из Москвы.
— Сборный был, — рассказывал Юра. — И не столько перегруженный, сколько неудобный: общий вес даже легкий, а вагонов уйма. Чего только не везли! Архивы какие-то, картины, а больше всего книг и мебели, приборов разных, не понимаю я в этом… Короче, какой-то научный исследовательский институт переезжал с лабораториями.
Был вечер. Паклин сидел у дежурного по станции, ожидая поезд на Свердловск, чтобы отправить вагон с минометными трубами, поданный на Пригорнскую с металлургического завода пятнадцать минут назад. Ближайший поезд прибыл с Запада, следовал он обычным маршрутом.
Машинист втянул поезд на станцию, остановив его вплотную к предельному столбику. Состав вытянулся на всю длину станционного пути. Замыкал его классный пассажирский вагон.
Минут через пять Паклин постучался в вагон, его окна еще были слабо освещены. Дверь открыла довольно молодая женщина в накинутой на плечи дорогой и модной меховой шубке, Встретила настороженно:
— Вам кого?
— Хозяина эшелона. Я из государственной безопасности, младший лейтенант Паклин, — счел нужным он представиться и даже взял под козырек. Он уже знал, что в этом вагоне едет несколько профессоров и научные сотрудники эвакуирующегося института. — Разрешите?
— Да, пожалуйста.
Женщина провела его в вагон. Он оказался купированным, Проход внутри тонул в полумраке, так как освещался единственной свечой, вставленной в настенный фонарь. Купе были закрыты.
— Минуточку, — попросила его женщина. Она прошла в середину вагона и постучала в одну из дверей: — Вениамин Евгеньевич, вы не спите?..
Через некоторое время дверь отодвинулась, пропустив в коридор неширокую полосу света. Женщина наклонилась в купе, стала видна только ее спина. О чем она говорила, Паклин не слышал. Но она тут же обернулась к нему:
— Проходите… — и уступила ему проход.
В купе Юрия встретил маленький, худенький и седой старичок.
— Будьте любезны, молодой человек! — галантно, жестом пригласил он сесть к столику против него.
Юра снял фуражку, шагнул в купе, предъявил свое удостоверение.
— Чем могу служить? — спросил старичок по-отечески ласково, возвращая документ.
Юра извинился за беспокойство и коротко объяснил, что вынужден приказать отцепить вагон от состава, так как ему нужно доставить в Свердловск срочный груз.
— Позвольте, это нас отцепить? Я правильно вас понял?
— Да, вас.
— Извините, — обратилась к Юре женщина, стоявшая в дверях, — я не представила вам: директор Московского научно-исследовательского института, профессор Вениамин Евгеньевич Вышковский, которому поручено…
— Верочка, товарищу некогда, — остановил ее Вышковский. И все внимание обратил к Юре: — Скажите, молодой человек, это чрезвычайно важно?
— Да.
— Очень жаль, очень жаль!.. — старичок побарабанил сухими пальчиками по столику. — Нас, знаете ли, тоже уверяли, что мы важные. Мы так надеялись сегодня быть в Свердловске. Нам даже обещали в министерстве, что наш поезд не будут особенно задерживать. У меня в вагоне за дорогу появилось двое серьезно больных, и нас должны встретить врачи.
— У меня приказ, товарищ профессор, — сказал Юра.
— Да, я понимаю, — нахмурившись, задумался профессор. Потом заговорил: — Самое парадоксальное, что наш груз тоже объявлен важным, уникальным, если хотите. Мы едем из Москвы уже больше двух недель. Нас ждет работа. Срочная и важная, необходимая нынче крайне… Мы везем тиф.
