class="p1">Но враги совершали намаз: до того ли им было? Хоть весь мир разрушится – они и не взглянули бы.
Только лишь приложили они еще раз руки к ушам, стали па колени и припали к земле, как из крепости затрещали ружья, горы и ущелья загрохотали, церкви подняли головы. Вражьи кони порвали свои путы и поводья, более двух тысяч бурок, шашек, ружей осталось на месте, и чуть ли не все персы без шапок, босиком бросились в ущелье, решив, что это чудо либо дьяволы – иного ничего они предположить не могли.
Удалые армянские молодцы, преследуя их по камням, в ущелье, уже не столько налегали на ружья, сколько на шашки и кинжалы.
Для зверя Гасан-хана наступил роковой час, но на его счастье ереванские всадники как раз подъехали к верхнему краю ущелья, и не успели армянские ребята к ним подойти, как те уже спустились, посадили Гасан-хана на коня – и умчались. Как глянул несчастный с той стороны ущелья, как увидал свое злополучное войско, – тут же закрыл лицо руками и пришпорил коня.
Более тысячи человек персов было убито в тот день. Остальные либр попадали на скалы и разбились, либо умерли на месте, – а иные попрятались, кто за камень, кто за куст, и лежали там в смертельном страхе.
Многих так и захватили под кустами и камнями, связали им руки и повели вниз. Пусть тот, у кого есть сердце и соображение, почувствует, оценит всю радость победителей. Больше ста пленных взяли и в этот день.
За короткое время такая пошла об Ани слава, что весь Ереван дрожал, как в лихорадке.
Я сам как раз был в Эчмиадзине, когда спасавшийся бегством Гасан-хан проехал мимо. Он послал вперед человека предупредить, чтоб эчмиадзннская братия не встречала его с крестами и хоругвями, как это делалось обычно. Но пустили слух, что они подверглись нападению курдов и что в Карсе повальная болезнь.
Бдительный Агаси, лишь только народ собрался, оставил всякие дела и велел всем идти в церковь. Отслужили всенощную, возблагодарили бога, а когда служба кончилась, он разослал во вес концы людей, чтобы последили, посмотрели, совсем ли убрались разбойники или есть еще где опасность.
Благодарение богу – нигде ничего не обнаружили и возвратились.
Тела убитых поскидали со скалы в ущелье или сбросили в ямы. Лошадей и все богатства поделили между собой. Впрочем, на одежду, па лошадей, на доспехи – никто и внимания не обращал.
Еще до наступления темноты Агаси по всем местам расставил стражу, остальных же людей собрал в крепость.
Как отужинали, Агаси стал с ними совещаться: какие у них намерения, куда собираются они идти. Сам он задумался, как бы вразумить их, чтоб они остались в Ани, восстановили бы свою древнюю столицу, место, где была спасена их жизнь, написали бы в Гюмри, приняли русское подданство и таким путем обеспечили бы себе славу в мире на веки веков.
Но суеверие и острие проклятия святого Иоанна Ерзын-каци так засели у них в сердце, что ни тысячью проповедей, ни клещами не вытащить.
Не дай-то бог, чтоб голова у человека свихнулась! Тут хоть тысяча попов, хоть тысяча докторов соберись, – проку не будет. Сколько ни наставляй, опять свихнется, а коли станешь напирать, так расколется, пожалуй, и вовсе.
Правду говорят: сумасшедший бросил камень в море, – так тысяча здравых умом не могли вытащить.
Агаси понял, что словам его не придадут значения, что все это будет впустую, отошел в сторонку, приложил платок к глазам и промолвил:
– Велика слава твоя, господь-создатель! Но почему говорим мы, что в человеке доля твоей святой души, что создан он по твоему образу, когда часто мысль его бывает тверже скалы, голова толще камня?
Воры и разбойники годами тут гнездятся, и земля твоя' их не поглощает, держит, – и только на наш народ сыпятся бедствия, и ты не допускаешь его устроить свою страну, славить святое имя твое, спасти свою жизнь и ею пользоваться.
Нет, вседержитель наш и создатель, никогда ты свое творение, дитя свое так не обижаешь, не попираешь ногами. Когда человек родится – он комок мяса н только. Годы идут, и он начинает понемногу ходить, говорить, сознавать и соображать, научается подносить руку ко рту, есть хлеб, не говорю – добывать.
Но горе тому ребенку, горе тому народу, который, впервые открыв глаза, не свет увидит, а мрак; видя прямую дорогу, сойдет с нее и пустится по камням. Горе тому народу, который оставит естественный закон и последует неестественному, у которого не будет наставника, могущего поднять его дух, не лишающего его сил духовных.
Если б были у нас хорошие ученые и наставляли бы они день и ночь и детей и народ по отдельности, учили бы, просвещали их, – неужели народ наш был бы в таком состоянии, познал бы такую долю?
И зверь горный лучше нас живет: либо убегает от разбойника, от охотника, либо сам набрасывается на них и разрывает на куски, защищая себя. И птица, когда разоряют ее гнездо, пищит и хлопает крыльями. Неужели и к птице не можем мы приравняться, не можем защищать свое гнездо?
Какая польза в книге, в евангелии, в кресте и поклонении, ежели мы их не разумеем?
Под землей тоже сокровищ много – нам-то что?
Ах ученые, наши ученые! Сколько времени отдают они сну, всяким удовольствиям! Все гонятся за деньгами! Делали бы лучше нужное дело, просвещали бы нас, – тогда и сами избавились бы от врагов да разбойников, и нас бы избавили.
Человек один раз на свет родится, он должен поступать так, чтобы, по уходе его, здесь, на этом свете, поминалось и праздниками отмечалось его имя, а на том – душа его сияла лучами славы.
Но какая польза, если слова мои слышат одни лишь камни?
Скажем, невежественный народ: что слышал, то и повторяет, но как же духовенство? Оно ведь тоже подтверждает, будто этот чудесный город разрушился от проклятия. Во-первых, из уст святого угодника не должны выходить горькие слова проклятий, но если уж вышли, – о создатель мой, земно тебе кланяюсь! – ужели из-за одного человека должен ты был погубить миллионы живых душ? Если должен был погубить, то зачем же создал?
Ах, тысяча таких наболевших вопросов у меня в сердце, но мне затыкают рот, не дают говорить.
Так раздумывал он, как вдруг, подняв глаза, увидел, что вся равнина анийская объята пламенем. Он знал, что Гасан-хан всех из Карса выселил с тем, чтобы перебросить в Ереван,
