Тогда возликуй, – пусть молнии меч
Упадет с небес мою грудь рассечь
О камни святые, я жизнь отдам
Этим гробницам, стенам, церквам, —
Но ежели нет свершенья мечтам,
Тогда пусть камнем я стану сам
На коленях я камнем стоять готов,
Прохожим кричать на сто голосов
Устами каменными без слов:
Зачем вы покинули град отцов?
10
Чуть забрезжило утро, как князь и доблестный генерал-майор Мадатов встал ото сна. Поглядел на Шамхорскую равнину, отдал, какие нужно, приказания по войску, а сам, сверкая орлиным взором, – взяв с собой епископа Григора и несколько влиятельных армян, – стал обходить расположение войск, глядел в подзорную трубу на горные вершины, на овраги и делал свои приготовления на случай внезапного нападения врага
Войско, правда, было очень немногочисленно, но им командовал Мадатов, – а имя его заставляло дрожать горы и ущелья, его почитали за бога, при одном упоминании о нем у персов душа уходила в пятки, а его верный народ, с кровью в глазах, с дыханием в устах, воодушевленный, готовый пожертвовать головой, стоял за ним, решив либо всего лишиться – дома, хозяйства, детей, жен, скота, богатства, – все отдать, либо вонзить врагу в глаза русский меч.
Пробили зорю, совершили утреннюю молитву, – но никто еще не знал, куда выступают.
Персидское войско заняло Гянджу и Карабах, с этой стороны, Памбак и Шурагял – с той. С одной стороны, Абас-Мирза, с другой – Гасан-хан, все разрушая и опустошая, дошли до Тифлиса, чтобы дальше идти – как уже говорилось – на Петербург. Тифлис так и ждал с часу на час, что вновь огонь Ага Магомет-хана посыплется на его голову.
Ермолов пустил в ход все возможные средства, всё свое искусство.
Мадатову предстояло стать спасителем Грузии и показать миру, что огонь былой доблести, пламя храбрости еще сохранились в душах армян, что фимиам их верности еще струится, и когда-нибудь, подхваченный ветром, обдаст весь мир своим благовонием, а огонь сожжет, испепелит их врагов, разрушит их страны.
Закончив обход, военачальник вновь вошел в свою палатку и позвал писаря записать, что он скажет: надо было ввести противника в заблуждение, что будто такой-то генерал с такого-то места, а такой-то с такого-то идут с несметным войском размозжить голову врага.
В этот самый миг в войске вдруг поднялся переполох. Крикнули: «Караул», с тысячи мест направили ружья.
В войско стремительно въехал некий великан, – он кричал: «Христианин, армянин!» и крестил лицо. Увидев палатку Мадатова, он в последний раз стегнул нагайкой своего коня. Мадатов так и застыл за столом. Не успел он позвать людей, как конь незнакомца вытянул по земле обе передние ноги, фыркнул и из ноздрей его вышло последнее дыхание.
Удалой всадник воткнул копье в землю и, не обращая внимания на караул, ввалился в палатку Мадатова.
Храбрый генерал, будь он европейцем, быть может, испугался бы или, по крайней мере, изумился подобной дерзости, быть может, и наказал бы за нее, но он хорошо знал обычаи нашей страны, поэтому остался стоять на месте и, не дожидаясь, чтобы приезжий заговорил, сам первым спросил, в чем дело.
Ежели конь был в таком состоянии, то в каком же был всадник! Долгое время не мог он пошевельнуть языком. Наконец он пришел в себя и сказал:
– Князь, готовься: они сегодня совершат нападение, а самое позднее этой ночью.
И он рассказал, кто он такой, что сделал в Хлкараклисе и в Ани, что в Апаране и Дилижане, рассказал, как с двумя-тремя десятками всадников пробивался сквозь тысячу разбойников, избивал их тут и там, намереваясь сам каким-нибудь образом напасть ночью на персидские войска, но что это дело не вышло.
Рассказал, что в тот день, когда он проезжал мимо реки Тартар, враг заметил его, и все вражье войско бросилось за ним в погоню, что двух-трех товарищей его схватили, остальные же пустились по горам и ущельям, а сам он спасся от тысячи пуль, услыхал его имя, пробрался на русскую землю с целью поспешить в Тифлис и доставить нужные сведения, но что неожиданно увидел его войска и прямо приехал сюда.
– Большая часть гнавшихся за мною персов только что от меня отстала. Как ваших увидели, так удрали. Теперь поступай, как хочешь. Я спас свою голову, чтобы принести ее в жертву русским. Давно уж это заветное желание было у меня в сердце, да время все не находилось. Надеюсь, что и я десяток-другой врагов принесу в жертву на благо своему царю. Я даже камни здешние – и то наперечет знаю, темной ночью с закрытыми глазами дорогу найду. Как пожелаешь, так мою службу царю и изъясни.
Пашой хотели меня сделать в Турции, – да я отказался. Даже курды хотели меня своим главарем поставить. Пять лет над Баязетом и Карсом птица не могла пролететь, – я гам бродил в горах и ущельях.
Намеревался город Ани восстановить. Эх, армяне, армяне, – да будет милосерден к ним бог, – ни меня, ни приказа паши не послушались: все откладывали со дня на день, все отговорки всякие находили, – а тут как раз и переполох начался. Все я перепробовал и перестал, наконец, надеяться ни на пашу Карсского, ни на обещанную должность, воротился и опять стал уповать на Ани.
Когда-то бог послал мне в руки Гасан-хана, а я по молодости лет тогда сглупил, не прикончил его, не хотел тайком, с глазу на глаз его убивать, а когда персы вернулись из Памбака, я и тут и там на горных вершинах сколько старался, чтобы еще раз его поймать, да не удалось: бог на меня прогневался, и вот в каком виде привел меня к тебе, чтобы я не очень загордился, не очень зазнался.
Порох мой весь кончился, товарищи мои больше не в силах были выдержать, – все разбрелись по горам, а я вот такой, какой есть, стою перед тобою: что изволишь, то и приказывай! Одна у меня голова, и ту готов я сложить за русского царя. Лишь бы страна наша освободилась от нехристей, – а там хоть бы один черствый хлеб есть.
Весь Ереван переселили. Несчастный народ доплелся уже до Тавриза, Баязета, Карса.
Есть у меня старик-отец – гниет в тюрьме. Была старуха-мать, – во время переселения по пути скончалась. Есть жена: я через тысячу огней и мечей, через тысячу врагов пробился, все лето промучился, наконец, перекинул ее на русскую землю, больше я ничего
