Через полчаса, когда кабинка вновь ожила, фляга была уже выпита, итальянки просадили все деньги, а тетушка Гортензия казнила себя за то, что не предложила этому английскому парню Бобу Харрису пару конов сыграть вдвоем.
Ресторанчик примостился на самой вершине горы. Максина откусила кусочек меренги и, опершись рукой о деревянное ограждение, окинула взглядом снежные купола скал, врезающиеся прямо в лазурное небо.
– Маман пишет, что ты выбрала для меня несколько дивных летних вещиц у Кристиана Диора, – произнесла она, обращаясь к тетушке. А та, проведя яркой помадой по губам, радостно улыбнулась:
– Конечно! А для чего же еще нужны крестные матери?
Взглянув на Максину, Джуди почувствовала себя взбешенной и униженной одновременно. Слава Богу, она не проболталась подругам, как далеко зашли ее отношения с Куртисом. «Конечно, Куртис никогда не бросил бы такую, как Максина, – размышляла Джуди. – А тихие девушки из бедных семей, уроженки маленьких городов, всегда будут легкой добычей этих столичных щеголей с превосходными манерами, которые, воспользовавшись ими, вышвырнут затем свою недавнюю возлюбленную, как использованную салфетку». Нахохленная, как побитый воробей, в своем старом синем жакетике, Джуди вдруг возненавидела Максину больше, чем ее богатство и социальный статус; в отличие от самой Джуди, Максина была счастлива в любви, и от всего облика подруги исходило ощущение сексуального удовлетворения.
– Это уже твое третье пирожное, Максина, – напомнила она, – Пьер будет недоволен, если ты растолстеешь.
– Но я же продолжаю голодать! – возразила Максина, и на какой-то момент Джуди показалось, что злоба просто задушит ее. Воспоминание о голодном безденежном детстве просто выворачивало всю ее наизнанку, когда она слышала, как кто-то беззаботно заявляет: «Я голодаю».
Максина даже не понимала, о чем она говорила, и это бесило Джуди больше всего. До самого отъезда из дома в пятнадцать лет Джуди испытывала голод почти каждый день. Ее семья в Западной Виргинии действительно жила за пределами бедности, и чувство унижения было еще болезненнее голода. Джуди помнила, как смеялись над ней одноклассники, потому что знали: она будет вынуждена отказаться от всего, что стоит денег. Помнила гогот, разносившийся по школьному коридору, когда она вновь появлялась все в том же старом, сто пятьдесят раз перелицованном зимнем пальто. Сначала ребята смеялись, потому что пальто было слишком велико, а рукава доходили едва ли не до колен. Потом, когда Джуди из него выросла, мать надставила манжеты и подол из старой серой простыни.
– Послушайте, как шуршит ее пальто! – кричали одноклассники со всей свойственной юности жестокостью: для тепла мать подложила под подкладку газеты.
Самым ярким ощущением ее тогда было постоянное унижение.
– А как ты собираешься избежать голодания? – тетушка Гортензия протянула руку в золотых браслетах в сторону Бобби, который стоял у парапета рядом с Максиной и щурил глаза на солнце. – Или ты собираешься сделать покер своей профессией?
– Мой отец хочет видеть меня биржевым маклером, чтобы я мог работать в его фирме, – голос Бобби звучал не слишком уверенно, – поэтому я учусь в школе бизнеса.
– А сам ты чего хочешь?
– Я хочу быть певцом.
– Певцом? Как Фрэнк Синатра? – переспросила тетушка Гортензия, а Максина, облизав кончики пальцев и расстегнув курточку, повернулась лицом к солнцу. «Хорошие мальчики из приличных семей не пойдут в шоу-бизнес», – подумала она.
– Нет, не как Фрэнк Синатра, и не как кто-нибудь из тех, кого вы знаете, – усмехнулся в ответ Бобби.
– Но, значит, ты играешь на пианино, как Коул Портер? – не унималась тетушка.
Бобби широко улыбнулся.
– Я играю на рояле, но не как Коул Портер. – Не утративший еще в восемнадцать своей скромности, Бобби умел также играть на гитаре, флейте и на органе; наиболее одаренным студентам в Вестминстерской школе, тем более если они потом собирались обучаться музыке в Оксфорде или Кембридже, дозволялось играть на тяжелом старинном органе в Вестминстерском аббатстве. Отец заявил Бобби, что карьера музыканта для сына абсолютно исключена и вопрос этот даже не подлежит обсуждению, но мальчик не мог прекратить играть, так же как не мог он прекратить дышать.
– А где ты поешь, Бобби? – спросила Гортензия.
– Я не пою на публике, я просто пою. – Бобби тряхнул черными кудрями и почувствовал себя неуютно. Он совсем не собирался вести светский разговор о музыке с чьей-то тетушкой.
– Но каким ты все-таки видишь свое будущее?
– Не знаю.
У тетушки Гортензии не было детей, но в душе она сама оставалась ребенком. И всю эту неделю она наслаждалась тем, что делала то же, что любит делать и молодежь, только в отличие от них у нее было больше средств к достижению удовольствий – автомобили, наличность, кредитные карточки… И теперь, наклонившись вперед, она решительно заявила:
– Никто не посадит тебя в тюрьму только за то, что ты не хочешь быть маклером, Бобби. К тому же, раз ты этого не хочешь, у тебя скорее всего ничего не получится. Людям обычно хорошо удается лишь то, что они действительно любят. Итак, что же ты любишь делать?
– Я пишу песни и немного играю. – Бобби пожал плечами и еще выше поднял брови.
– Тогда почему бы нам не отправиться сегодня в ночной клуб и не попросить оркестр, чтобы они позволили тебе спеть с ними несколько песен?
– Мы не сможем, – заявила Максина. – Месье Шарден, начальник, не позволит нам вечером уйти из школы.
– И я не смогу. – Бобби был явно смущен. – Я уже потратил все свои деньги за эту неделю, а сюда пришел только потому, что у меня был карточный выигрыш.
– Когда деньги кончаются, на помощь приходят тетушки! Хочешь еще пирожное, Максина? – Она сделала знак официанту. – У меня не слишком много денег, но достаточно все же для того, чтобы позволить себе некоторое безумство. Я поговорю с месье Шарденом, чтобы на сегодняшний вечер он сделал для тебя исключение, Максина, и с твоим начальником, Джуди, чтобы он пораньше тебя отпустил. И потанцуем!
– Будь уверен, так оно и произойдет, – прошептала Максина, наклонившись к Бобби. – Тетушка идет напролом, как бык.
К сожалению, Бобби не пел тех песен, которые по ритму своему подходили бы к танцам, а потому предложение тетушки Гортензии его смутило. Он неохотно отправился через темный зал обшитого сосновой доской ночного бара к оркестру, который составляли четверо среднего возраста мужчин, одетых в кожаные брюки и зеленые фетровые пиджаки. Последовало долгое объяснение, покачивание головой, и наконец Бобби произнес:
– Забудьте об этом, друзья, просто забудьте. Дайте мне гитару и больше ни о чем не беспокойтесь. – Он пододвинул стул к микрофону и заиграл.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
