По длинной лестнице, вырубленной на склоне горы, они добрались до виллы Бардоци. Все вокруг казалось покинутым и мрачным Громко дребезжал звонок, и долго отдавалось эхо, но никто не откликался. Карлсдорфер позвонил еще раз. В саду заскулила собака, а чуть погодя донесся женский голос, но не из виллы Бардоци, а из соседнего двора:
— Напрасно звоните, они уехали…
— Что? Куда уехали?
Но вот появилась и сама женщина. Посвечивая карманным фонарем, она подошла к уличной ограде; судя по всему, это была дворничиха из соседней виллы.
— Иисусе, да никак это вы, ваше превосходительство… Они еще вчера утром уехали на министерской машине со всей мебелью…
— Не может быть! Моя дочь бросила меня здесь! Даже не простилась с нами! Это невероятно! Единственная дочь!..
Карлсдорфер ничего не ответил на причитания жены.
— Наверное, Дюри, он решил уехать любой ценой… Господи, и в такое время… Кто знает, где они спят… — заплакала жена и, быстро семеня, поспешила за Карлсдорфером. Широко ступая своими длинными ногами, понурив голову, он уже ушел далеко и только на углу аллеи остановился, чтобы подождать жену.
Карлсдорфер не испытывал ни гнева, ни злобы: его одолевали усталость да чувство стыда. И это его дочь, воспитанная и взлелеянная им дочь! Связалась с немцами! Бежала в Германию! Разве не она вечно декламировала «Призыв» Верешмарти: «Здесь жить и умереть тебе дано».
Жена наконец нагнала его, взяла под руку и, идя рядом, продолжала тихо плакать. Как ужасно, что женщина своими слезами лишает мужчину крыльев. В студенческие годы ему так хотелось объездить весь мир, поскитаться по свету, но в ту пору мать осталась вдовой и со слезами умоляла не покидать ее одну… А потом, когда он женился…
На какой-то миг Карлсдорфером овладело желание отшвырнуть от себя плачущую, повисшую у него на руке жену, но потом вдруг в нем появилось чувство жалости и бессилия. Что ему, в сущности, надо в его шестьдесят восемь лет? Сидеть перед камином, читать газету «Цюрхер», выпивать свою утреннюю порцию кофе. Вот и все.
— Не плачь, — нежно сказал он, но от этих слов жена зарыдала еще громче.
Ворота уже были заперты. Только после долгого стука вышел наконец дворник. Охая, он принялся корить их, как это они осмелились так поздно покинуть дом? Ведь гражданским лицам в такую пору не разрешается даже на улицу выходить! Да и бомбы сыплются градом. Все жильцы переселились в убежище.
— Переберемся и мы в подвал, — сказала госпожа Карлсдорфер, — помогите нам перенести постель.
Зайдя к себе в кабинет, Карлсдорфер сел к письменному столу, облокотился на него и, охватив руками голову, замер. Не двигаясь и ни о чем не думая, он пристально смотрел на стол. Как сквозь сон, до него доносились из соседней комнаты шаги, разговор, скрип ящиков, шкафов. Все это казалось ему непонятным. Разве двумя-тремя этажами ниже менее опасно? А если вспыхнет пожар или дом обрушится? Лучше уж погибнуть в своем доме, чем пропадать, подобно крысам, где-то в подвале…
В соседней комнате стало тихо, но немного погодя снова послышались шаги, грохот передвигаемой мебели, звон ключей.
— Пойдем, душенька, в подвал, — услышал он умоляющий голос жены.
— Ладно, немного позже… Ты пока иди, я приду потом.
— Ведь бомбят же.
— Ладно, иди.
Карлсдорфер погасил свет и открыл дверь на балкон.
«Еще, чего доброго, схвачу воспаление легких», — подумал он, но эта мысль показалась ему сейчас прямо-таки смехотворной. Все вокруг до самого горизонта объято морем огня, а тут еще кто-то может умереть от воспаления легких или от истощения… Что там такое горит? Карлсдорфер впервые по-настоящему ощутил, как дорог ему этот город. Господи, а вдруг это горит центр или парламент… или мосты гибнут. Полковник Меллер утверждает, что нацисты заминировали мосты. Они способны на это, они на все способны… Они уничтожили, разграбили, расстреляли всю Европу… не оставили камня на камне в Сталинграде, погрузили в вагоны сокровища Парижа, превратили Лувр в конюшню, ограбили Флоренцию, надругались над Римом, превратили в нищих всех жителей Амстердама, стерли с лица земли Лидице, Орадур… для них наш Цепной мост ничего не стоит. Господи, Цепной мост! Может быть, сегодня он проходил по нему в последний раз.
— Я злодей… мы все злодеи, — громко воскликнул старый Карлсдорфер. — Я отдал свою дочь какому-то фашистскому проходимцу, и он убежал с ней на запад, к нашему извечному врагу. Мы ничему не учимся, все забываем…
В соседней комнате скрипнула дверь, но Карлсдорфер не заметил. Опершись о косяк балконной двери, он стоял, не в силах даже сделать два шага, добраться до кресла и сесть в него.
— Карлсдорфер, вы здесь?
— Эй, кто там? — очнулся старик.
— Эмиль Паланкаи, — послышался спокойный и наглый ответ.
— Что вам здесь надо? — с возмущением спросил Карлсдорфер. — Что вы бродите ночью по моей квартире?
— Я пришел за ключами.
— За какими ключами?
— От сейфа.
— Что? С какой стати?
— Если хотите знать, по праву сильного. Не вынуждайте меня применять оружие.
— Убирайся отсюда, нилашистская свинья. Убирайся…
— Дадите ключ?
— Две пощечины, наглый сопляк…
Паланкаи выстрелил.
Послышался болезненный, хриплый крик; в освещенной лучами прожекторов комнате Карлсдорфер пошатнулся и рухнул на дверь.
— Зло-дей!
Паланкаи, теперь уже спокойно прицелившись, выстрелил еще раз. Ночь оглашалась грохотом орудий, треском пулеметов, и поэтому пистолетного выстрела почти не было слышно. Паланкаи с полминуты стоял в нерешительности, затем осмелился подойти к старику поближе. Карлсдорфер лежал на полу без сознания, но еще дышал. Рубашка его была липкой от крови. Паланкаи обыскал карманы старика.
Черт бы побрал эту скотину. Отдал бы по-хорошему, так ничего бы такого не случилось… А теперь ищи хоть до скончания света, все равно не найдешь; может быть, он прячет ключи в другом месте… Кошелек, бумажник, носовой платок, сигареты и… ключи. Множество всевозможных ключей на одном кольце. Паланкаи принялся ощупывать их в темноте. Это, наверное, ключ от подвала, это от дверей… Возможно, этот? Это ключ системы Вертхейма…
Он быстро сунул ключи в карман и на цыпочках стал выбираться из чужой квартиры.
«Я убил, — думал он. — Как странно. И как легко».
— Ну как, нашли господина Карлсдорфера? — окликнула его внизу лестницы дворничиха.
— Что? Конечно… да… спасибо, — ответил Паланкаи и сломя голову выбежал за ворота. Мотор остыл, и только минут через пять удалось с большим трудом завести машину. Паланкаи готов был выть от нетерпения.
Габи Кет
Жильцы дома на улице Вереш Палне двадцатого декабря переселились в подвал. Верхний этаж дома снесла бомба, лестница грозно повисла в воздухе. Непрерывные круглосуточные воздушные налеты, и без того нарушившие обычный темп работы, не давали приготовить пищу, делали бессмысленной уборку, не позволяли уснуть. Госпожа Кет, ожидавшая с часу на час прибавления семейства, снесла в подвал даже вещицы будущего младенца и в отчаянии молилась, чтобы случилось чудо и война закончилась до того, как она родит ребенка. Соседки, опасаясь, что госпожа Кет разродится в подвале и им придется помогать при родах, не переставали уговаривать ее отправиться в какую-нибудь больницу.
— Я не могу, — плакала она. — Куда мне этого девать?
«Этот» — Габи Кет — не очень-то понимал, почему опечалены взрослые.
Ему, правда, очень недоставало отца, и он каждый день приставал к матери с вопросом, когда же папа вернется с войны. Все мальчику очень нравилось. В октябре его записали в четвертый класс начальной школы, но ходить туда не пришлось, так как запущенное школьное здание не имело подходящего убежища. Занятий не было, готовить уроки тоже не требовалось. Наказания, стояние в углу, подзатыльники, ругань — все было сейчас забыто. И юный Габор Кет наслаждался полной свободой и, с утра до вечера бегая по двору, играл со своими сверстниками в воздушную тревогу.
Восемнадцатого декабря в дом попал первый снаряд, а девятнадцатого — второй. С тех пор у детей пропала охота играть в войну. Присмирев, они жались возле своих матерей, тихо сидели в убежище и испуганно смотрели на мерцающее пламя свеч; они чувствовали, что наверху свирепствуют страшные силы, гораздо сильнее, чем их родители, учителя; они поняли, что значит смерть.
После того как в дом попала бомба, люди жили, как в осаде. Сложились другие взгляды на ценности и на мораль, отличные от тех, которых они придерживались в течение всей своей прежней жизни. Если раньше молодая девушка, прежде чем снять блузку, тщательно занавешивала окно, то теперь считалось обычным одеваться, раздеваться, мыться в общем убежище, и она нисколько не смущалась, что ее соломенный матрац лежит между железными кроватями двух мужчин. Столь бережно охраняемые сокровища: шторы, вазы, старинные картины, стенные часы, полированная мебель, рояли — сразу утратили ценность, но зато дерюга, мешочек сухих бобов стали бесценным богатством. Изменилось и отношение людей к труду. Женщины, которые раньше с утра до вечера следили за чистотой, мыли окна, вытирали пыль, натирали до блеска пол и заставляли гостя в восьми местах вытирать ноги, теперь равнодушно сидели на краю кровати, не обращая внимания, что на белоснежные, заботливо накрахмаленные кружевные наволочки падает паутина, а диван почернел от угольной пыли. Образцовые домашние хозяйки, которые мастерски готовили слойки, цыплят, мариновали зайчатину, сейчас с уважением смотрели на тех, кто без всякого жира умел одной щепкой сзарить горох в потрескавшейся задымленной печке.
