Трудности возникли с вывозом в тундру фекальных масс, которые обычно вывозили в бочках на бычках и лошадках. В этих экстремальных обстоятельствах о вывозе фекалий нечего было и думать, и комитет приказал в одном из дальних углов лагеря вырыть большую глубокую яму, куда и решили сливать фекалии из лагерных туалетов. После разгрома стачки следователи из МГБ обвинили стачечный комитет и в том, что эта яма была выкопана для захоронения трупов начальствующего состава, которых заключенные якобы собирались убить. За все время забастовки, длившейся в общей сложности около двух недель, в зоне лагеря царило спокойствие, не было случая даже обыкновенной драки или мелкой кражи, с лагерной добровольной милицией не пошутишь, это все знали и не шутили...
Наконец из Москвы прибыло высокое начальство, на самой большой площади лагеря поставили столы «покоем», в центре соорудили нечто вроде трибуны, с которой и произносили речи спокойно-равнодушные высокие чины и пламенно-страдальческие заключенные... Первым на трибуну поднялся генерал МГБ Масленников, который, представившись, заявил, что он кандидат в члены ЦК и, следовательно, член правительства, которого требовали заключенные, чтобы изложить свои требования.
– Мы готовы вас выслушать – закончил генерал свою краткую речь.
Вторым поднялся на трибуну бывший учитель из Белоруссии, говорил он около получаса. Его речь была великолепна: мощно аргументирована, насыщена фактами и вместе с тем – наполнена чувством безмерного страдания и тоски многих миллионов заключенных. Учитель говорил, что все они, бывшие солдаты Советской Армии, попали в плен к немцам не по своей воле, что из-за ошибок Сталина наша страна не была подготовлена к схватке с фашизмом, что бездарное и безграмотное руководство войсками в первый период войны не смогло противостоять наступательному порыву немецких войск и большие массы наших войск попали в окружение. Причем высокие военные чины удирали из окружения на машинах, танках или самолетах, бросая на произвол судьбы рядовых, которые и попадали в лапы к немцам. Так в чем их вина? А уцелевшие в плену и вернувшиеся на Родину были арестованы и осуждены на двадцать – двадцать пять лет лагерей. За что же так? «Мы ждем ответа... – говорил он. – Скоро будет уже десять лет, как мы молча и мужественно несем свой тяжкий крест, строим шахты, добываем уголь, и много добываем, одна наша шахта ежедневно выдает нагора две тысячи тонн. А сколько на Воркутинской земле шахт? И на этих шахтах работаем мы, бывшие солдаты Советской Армии, прошедшие через плен и потом ставшие советскими заключенными и каторжанами... Даже Фридрих Энгельс писал, что за десять лет, проведенных в заключении, можно искупить любое преступление... Но мы не совершали никакого преступления, мы ни в чем не виноваты, ни в чем...»
Под конец речи, произнесенной в абсолютной тишине, учитель патетически выбросил руку в сторону большого красного полотнища, повешенного на стене барака, на котором были начертаны белые слова: «РОДИНЕ – УГОЛЬ, НАМ – СВОБОДУ!» и на два больших портрета – Сталина, перечеркнутого крест-накрест черными полосами, и чистого портрета Маленкова, тогдашнего генерального секретаря ЦК ВКП(б). Речь учителя была выслушана с большим вниманием и произвела на всех большое впечатление, он выложил в глаза члену правительства все то, что было у каждого на сердце... После учителя выступали и другие заключенные разных национальностей, но все говорили только об одном – свобода, свобода, свобода... Но интеллигенция... Врачи, инженеры, ученые, как всегда, помалкивали, они знали, что после публичных завлений с ними генерал МГБ Масленников шутить не будет... После всех выступивших на трибуну снова поднялся генерал. И словно предыдущих речей он не слышал. Генерал не ответил ни на один вопрос заключенных. Без обиняков он заявил, что все осуждены правильно как совершившие тяжкие преступления перед Родиной и должны полностью отбыть срок наказания. Но, учитывая добросовестную работу и примерное поведение осужденных, он своей властью приказывает:
1) снять с фуражек и бушлатов личные номера;
2) разрешить носить волосы;
3) ввести систему зачетов за хорошую работу;
4) получать и писать письма без ограничения;
5) с окон бараков снять решетки;
6) отсидевшим две трети срока выдавать пропуска для свободного передвижения вне зоны лагеря.
Но о главном – о страстно желанной свободе – ни слова... Все, значит, осталось, как было, и сидеть всем до конца срока... Заключенные разошлись в угрюмом молчании и подавленном настроении. Вот тебе и член правительства, значит, и стачка зря, а на нее возлагали такие надежды...
Заключенные и представитель правительства говорили на разных языках. Генерал МГБ руководил посадкой миллионов советских людей, и как он мог теперь признать, что они ни в чем на виноваты? Значит, виноват он? Столкнулись лоб в лоб две категории – нравственность и полное ее отсутствие. Но безоружная нравственность совершенно бессильна, а вооруженная безнравственность может творить все что угодно. Это блестяще доказал на следующий день генерал Масленников. Что думал стачечный комитет, никто из моих новых друзей не знал, но все же была дана команда не выходить на работу. Масленников знал, что в этой ситуации надлежит делать, и отдал распоряжение окружить лагерную зону плотным кольцом солдат, вооруженных пулеметами и автоматами. И солдаты хорошо знали свое дело – быстро отрыли окопы, организовали дополнительные наблюдательные посты, на вышках установили станковые пулеметы и, заметим, на треногах поставили кинокамеры. Солдаты изготовились к бою как против немцев.
Чувствовалось, что готовится что-то страшное, обстановка в лагере накалилась до предела. Мои друзья-врачи утверждали: росла уверенность в том, что будут расстреливать безоружных заключенных. На следующий день, днем, в зону вошла группа офицеров, их впустили, полагая, что они пришли для переговоров, но вместо этого один из них вынул фотоаппарат и стал снимать заключенных. Действия этого офицера не понравились заключенным, они отняли аппарат и разбили его о камень. Офицеры быстро покинули лагерь, и тотчас же со всех вышек и окопов была открыта интенсивная пулеметно-автоматная стрельба. День выдался теплый и солнечный, заключенные толпились на улице, бараки пустовали. Стрельба продолжалась не очень долго – две-три минуты, потом пауза, видимо, перезаряжали автоматы, и снова был открыт огонь... Но так как многие из заключенных прошли войну и знали, как надо себя вести под огнем противника, пострадало удивительно мало людей. Пули поразили всего около ста пятидесяти человек, и только треть из них – были убиты на месте или скончались в хирургическом стационаре от полученных ран... Моего друга Ростислава Благодатова срочно доставили из лагеря шахты № 40 в лагерь 29-й шахты и дали задание извлечь пули из тел убитых и умерших от ран. Вместе с другими хирургами он выполнил эту работу за трое суток. Ростик мне потом рассказал, что все карманы его халата были наполнены извлеченными пулями. Зачем, однако, их извлекали? Учитывался опыт Катыни?
Я молча выслушал своих новых друзей, душа у меня окаменела. Все это могло произойти и в нашем лагере. Власть все может, большие батальоны всегда правы, говорил еще Наполеон Бонапарт. Интересно, однако, было бы знать, что сказали бы обо всем этом и о том, что происходит в Советской России, великие радетели Свободы, Равенства, Братства, ну и конечно Нравственности – Л. Толстой, Пушкин, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Лермонтов, Некрасов.
Чей стон раздается над великою русской рекой?..
Врачи, пережившие этот расстрел, относились к нему совершенно спокойно и, смеясь, рассказывали мне, что когда в стационар стали через окна влетать пули, они все легли на пол головой к стене, и никто из них не пострадал. После обстрела солдаты вошли в зону и перво-наперво арестовали весь стачечный комитет, которому немедленно было предъявлено обвинение самое тяжкое в нашей стране: организация военного мятежа против советского правительства, за что полагалось только одно – расстрел, и никакие смягчающие вину обстоятельства во внимание не принимались. Как потом выяснилось, в начале следствия деятели МГБ, как и следовало ожидать, применили обычные методы допросов – зверски избивали подследственных, не давали спать, есть и пить и требовали признания, что они готовили «вооруженное восстание». Действовали как и во всех внутренних тюрьмах МГБ. Однако члены стачечного комитета держались твердо, и никто ничего не подписал, это был железный народ. Но через месяц, видимо, сверху пришло указание изменить статью обвинения на более мягкую «организацию беспорядков», по которой расстрел был уже необязателен, а еще через пару недель всех членов стачечного комитета вернули в лагерь, и дело закрыли «за отсутствием состава преступления». Это было неслыханно, но было так на самом деле... Видимо, в Москве новое правительство поняло, что жестокость тоже имеет свои пределы, после чего она перестает работать... Так закончилась знаменитая забастовка заключенных в лагере шахты № 29 комбината «Воркутауголь».
