Равиль Бухараев. [Интервью]. Беседовала Алена Каримова. — “Литературный бульвар”. Экспериментальная альманах-газета. Казань, 2004, № 2 (3).
“Видимо, в душе я все же татарский поэт, но у меня недостаточно языка, чтобы выразить это. В любом случае мое двуязычие, даже семиязычие (я писал стихи на венгерском, английском, немецком, даже испанском и турецком), — это огромное счастье и огромное благо для меня. <…> Я очень надеюсь, что моя татарская душа пробивается сквозь другие языки моих стихов, потому что это — главное. Понимаете, главное, зачем дан человеку язык, — это молитва, возможность обратиться к Богу на родном языке. <…> И я всегда обращаюсь к Богу на татарском, потому что Он поймет и извинит мою неумелость”.
Среди прочего: “<…> Алексей Бердников, гигант большой формы, написавший несколько романов в стихах в форме сонетных корон <…>”.
Дмитрий Быков. Вангари Маатаи. — “Собеседник”, 2004, № 38, 12 октября <http://www.sobesednik.ru>.
Из разношерстной кандидатской стаи,
Что обсуждалась несколько часов,
Избрали лишь Вангари Маатаи,
Известную защитницу лесов.
<…> Меж тем — какие были кандидаты!
Всех убеждений, рангов и полов.
Знать, награжден не будешь никогда ты,
Титан Сергей Адамыч Ковалев, —
А как старался! Как себя подставил!
Трудился от зари и до зари...
Был кандидатом также Вацлав Гавел,
Но он не черный. Вацлав, покури…
Алексей Варламов. Вечный двигатель. — “Литературная газета”, 2004, № 40, 6 — 12 октября.
“Это как вечный двигатель из рассказа „Упорный” про доморощенного изобретателя Моню Квасова. Только с точностью до наоборот. Там велосипедное колесо должно было вечно крутиться, а оно останавливается. Шукшин с его простыми героями и обычными словами, с его нехитрыми приемами должен был давно остановиться и забыться, остаться в советском прошлом, а он все вертится. <…> И любят его не так, как любят советские фильмы и песни. Он поразительную стойкость русского человека показал. Ломали его, били, мяли, в колхозы загоняли, в тюрьмы сажали, а все равно жив курилка. Все равно Алеша Бесконвойный по субботам в баню ходит”.
См. также: Лев Пирогов, “На что он руку поднимал. В субботу исполняется 30 лет со дня смерти Василия Шукшина” — “НГ Ex libris”, 2004, № 37, 30 сентября <http://exlibris.ng.ru>; “<…> Шукшин в русской литературно-философской традиции — вроде Хайдеггера или Ясперса. На рубеже 50 — 60-х годов, когда Шукшин начинал работать, актуальным методом философии человека был экзистенциализм. Фильм „Живет такой парень” легко сравнить с фильмами Годара и Вендерса. Как экзистенциалист Шукшин изучал национальный характер в „пороговой ситуации”, знаменуемой несколькими факторами: положение между городом и деревней; между народной и официальной культурами; между смеховой и слезной эстетиками; между наступательными и защитными культурными стратегиями „героя” и „дурака”. Почему „не тянет отождествляться”? Во-первых, потому, что у Шукшина нет индивидуального положительного героя, характерного для беллетристики. Предмет его творчества — не национальный тип, а национальный характер и национальная судьба — „волна”, а не „частица”. Чтобы отождествиться с целым народом, нужно обладать некоторым духовным качеством, а именно — чувством сопричастности к отечественной истории, культуре и ценностям. Персональных эмоций тут недостаточно. Во-вторых, экзистенциальный метод предполагает испытание стыдом (вспомним хотя бы героев Сартра). Шукшин вовлекает в это испытание зрителя и читателя. Кульминация характера, момент наибольшей полноты образа, наиболее полного выражения личности — совпадает со „стыдной” ситуацией. Рассказ „Сураз” — очень яркий пример. Или пресловутые объятия Егора Прокудина с березками. На самом деле стыдно не герою, а нам. Стыдно, если мы не участвуем, а подглядываем со стороны, оставаясь чужими. Наедине с собой целовать березки не стыдно. И чужие мы, повторяю, не автору, не персонажу, а стоящей за ними Родине... Это вот его и убило”.
Евгений Витковский. Не гонораром единым… Беседу вел Илья Колодяжный. — “Литературная Россия”, 2004, № 41, 8 октября <http://www.litrossia.ru>.
“Правда, я знаю случаи, когда, наоборот, из переводчика возник писатель. Я имею в виду Виктора Пелевина, начинавшего свою литературную деятельность с переводов Кастанеды”.
“<…> когда Патрик Зюскинд пишет свои романы на машинке, у меня такое ощущение, что он просто не может научиться работать на компьютере”.
См. также сайт “Век перевода”: http://www.wekperevoda.org
Соломон Волков. Государство все равно хочет заставить интеллигентов служить себе. Беседу вел Юрий Гладильщиков. — “Огонек”, 2004, № 42, октябрь.
“<…> моя некоторая удаленность от „текущих политических страстей”, как теперь выражаются в России, позволяет мне объективнее взглянуть на Сталина и его контакты с деятелями культуры. <…> Я понимаю тех людей, которые не могут спокойно говорить о „реальном Сталине”. Но каким был „реальный Сталин”, не знал никто — об этом и сам Сталин, полагаю, не знал. Между тем та фигура, которая вырисовывается задним числом на основе документов (это ведь не фантазии!), гораздо крупнее карикатур, которые стали создавать в разгар антисталинской — горбачевской кампании. Я читал в отзывах на посмертную книгу Константина Симонова „Глазами человека моего поколения”, что Сталин — это фельдфебель, который ничего в культуре не понимал... Да он очень много понимал!”
О книге Соломона Волкова “Шостакович и Сталин” см. статью Аллы Латыниной в следующем номере “Нового мира”.
Константы Ильдефонс Галчинский. Бал у Соломона. Перевод с польского и предисловие Анатолия Гелескула. — “Дружба народов”, 2004, № 7.
“„Бал у Соломона” — самое необычное, неожиданное и, хочется сказать, самое смутное явление не только в поэзии Галчинского, но, может быть, и во всей польской поэзии двадцатого века. Огромную, почти в тысячу без малого строк, композицию, причудливую, вольную и ощутимо рыхлую, привычно назвать поэмой. Авторское название жанра — эскиз. То есть набросок или, как уверились комментаторы, черновик. Якобы сочиненный, по словам поэта, за одну ночь, бессонную и тоскливую. Этому можно верить и не верить — Галчинский любил мистифицировать. Но мне кажется, что это действительно импровизация, только закрепленная на бумаге. <…> Те немногие фрагменты, которые я рискнул сократить, не случайны и по-своему забавны, но, мне кажется, в поэме эскизны и для Галчинского недостаточно остроумны. Недостает pointe, острия рапиры, которой Галчинский владел по-мушкетерски. И если эти эскизы, причуды и невнятности глубже и тоньше моего понимания, пусть изъяны и вольности перевода останутся на совести переводчика”.
Никита Гараджа. Мужество диктатуры. Против “состояния постмодерна”. — “Русский Журнал”, 2004, 4 октября <http://www.russ.ru/culture>.
“Тиран присваивает чужие властные полномочия; диктатор берет на себя ответственность самому быть их источником. Поэтому диктатура возможна только тогда, когда диктатор чувствует себя вправе ставить знак равенства между своей индивидуальной волей и волей огромного человеческого сообщества, именем которого он действует. Диктатор накладывает на историю масштаб своей личности, который оказывается соразмерным ей. Поэтому Сталин, Черчилль, Рузвельт — диктаторы, а Гитлер, Ельцин, Буш — узурпаторы. В этом смысле нет более человечной (гуманистичной) формы правления, чем диктатура. Ибо здесь властные полномочия целиком основаны на волевом аспекте человеческой индивидуальности”.
“В отличие от предателей-шестидесятников, поколение, вступающее в силу на рубеже веков, не имеет счетов с советским прошлым. Прошлое для него — Атлантида. Отсутствие обязательств перед традицией разрушителей и отвращение к мертвой мифологеме „правового сознания” воскрешают требование диктатуры. Это требование очеловечивания жизни — олицетворения истории. Такие святыни лириков и физиков, как закон, конституция, права человека, не приводят в трепет, особенно на фоне исполинов прошлого. К тому же слишком долго их унижали, проклиная советское гражданское правосознание, чтобы вновь воскресить — в обличии тирании среднего буржуа. Не диктатуры закона требуют вызовы времени, а диктатуры личности. „Диктатура закона” — это трусливая попытка спрятаться за безличную формальную инстанцию, основанная на ужасе перед действием от имени личной воли. Это состояние постмодерна — когда все равны в своем безволии. И оно является источником прозябания в растительном образе жизни, в бесконечном ожидании конца. Диктатура личности утверждает человека в реальности, делает его творческим субъектом истории, позволяет преодолеть „дурную бесконечность” постмодерна — в чем, собственно, и состоит ее мужество”.
