пока Нигдеев не сдастся и не решит посмотреть сам, не афишируя, прихватив лишь блокнот, ружье и ближайшего приятеля для компании… Зачем он только взял ружье… Что бы ни притащил на этот раз Пионер – Нигдеев вникать не собирается. Одного раза хватило. Вежливый до приторности, он наливает гостю чай и закуривает, готовый выслушать очередной бред о не то что забытом, но как-то выпавшем из внимания месторождении, а потом отшить старательного дурака раз и навсегда. Пионер, не забывший об отлупе, который схлопотал на этой же кухне в мае, ежится и колупает клеенку, и Нигдеев с усилием давит злорадную ухмылку.
Потом Пионер, корчась от лицемерного сочувствия и пряча глаза, рассказывает, что он раскопал на этот раз, и злорадство снимает как рукой. Одна примитивная мысль бьется в голове: слава богу, Светлана пошла по магазинам, с этого идиота сталось бы выложить все при ней…)
Нигдеев затягивается и, сжав сигарету зубами, медленно, по частям выбирается из-за стола. Вытаскивает из шкафа ватман с набросками заковыристой синклинали, которую давно пора разъяснить. Сплошные песчаники и мергели, и пахнут они линзочкой, не то чтобы выдающейся, но многообещающей. Нигдеев раскатывает ватман по столу и смотрит сквозь него, разминая плечо, руку, шею. Болит. Некстати вспоминается, как совсем недавно – и месяца не прошло – Юрка точно так же потирал грудь. А ведь оба избегали выбираться из города вместе; по отдельности – сколько угодно, в компании – пожалуйста, но не вдвоем: необъяснимо неловко было после истории с туманом. (Он нашел нас. Стоило высунуть нос – и он нашел нас, как дети находят в толпе отцов, как медведь находит раненую добычу, я знал, что так будет, мы оба знали…) Дурацкие японские карты. Сука Пионер, вечно лезет куда не просят…
…Ветер путается в ногах, треплет штанины, стонет и возится в кустах березы. Плечо гудит от ружейной отдачи. «…м-мать», – заканчивает Юрка и со свистом втягивает воздух.
– Я думал, медведь, – говорит Нигдеев и с отвращением понимает, что челюсть у него безобразно прыгает. – Юрка, я думал, медведь, боже, что делать-то…
Он все пытается понять, как так получилось, как он мог перепутать пацана со зверем, кем он себя вообразил, что придумал себе чутье, нафантазировал эманации опасности и голода, исходящие из зарослей, охотничек хренов, пижон… Он знает, что видел. Видел чернявого пацана, идущего навстречу с широкой и пустой улыбкой. Он знает, что стрелял из (мертвый пацан кусает меня за ногу) животного страха, постыдного ужаса перед тем, что он не мог себе объяснить – и никогда не сможет. Он готов был стрелять. Знал, что так будет. Ждал, когда из стлаников выйдет мертвый пацан…
Юрка молчит. Нигдеев, очухавшись, представляет: явка с повинной, СИЗО, суд; Юрка не выдаст, но что он может поделать, сказать, что это ошибка, только за такие ошибки расстреливать надо…
Из развороченного живота мальчишки ползет черная кровь; он и в сознании-то быть не должен, но каким-то чудом еще пытается отползти, спрятаться, как раненое животное. Нигдеев, содрогаясь от жалости, тянется к нему, и пацан в ужасе сучит ногами. Кровь с хлюпаньем выплескивается из его живота, и Нигдеев замирает. Сука Пионер, думает он. Сука, просили его в архивах рыться. Раскапывать. Активист хренов.
– Не дотащим, – говорит он и вдруг осознает, что ветер стих. Хуже, кажется, уже некуда, но внезапный штиль будит дурные воспоминания. Юрка вскидывает голову, и его ноздри раздуваются, как у встревоженного зверя.
– Это ёкай, – говорит он холодным, чужим голосом. – Ёкай нас достал.
(мертвый пацан кусает меня за ногу)
– Опять двадцать пять за рыбу деньги, – рычит Нигдеев. – Лучше время не нашел, чтоб свихнуться… Помоги поднять.
– Говорю тебе… – Юрка неохотно склоняется над пацаном, и тот вдруг мелькает. От неожиданности Нигдеев хакает, будто ему врезали под дых. Юрка по-детски вцепляется в его рукав.
– Да что ж это такое, Санек! – взвизгивает он.
Нигдеев смаргивает. Пацан как будто начинает вибрировать; его контуры размываются, плоть становится полупрозрачной, как кварцитовая галька, а потом сгущается вновь.
– Туман, – говорит он. – Погоди ты, не ори. Преломление…
Собрав волю в кулак, он наклоняется над мальчишкой, заранее морщась от того, что придется влезть руками в натекшую кровь, но пацан снова начинает расплываться. Нигдеев трет глаза. Пацан дрожит, как горячий воздух над асфальтом.
– Что ж это такое, Санек! – тоненько вскрикивает Юрка. – Что ж это такое…
– А ну заткнулся! – рявкает Нигдеев. Надо как-то помочь. Надо что-то сделать, перебинтовать, что ли, – но он не может заставить себя прикоснуться к этому существу. Никто не знает, что мы сюда пошли, думает он, и его скручивает от отвращения к себе.
– Что ж это такое…
Пацан заводит глаза и дергает ногами. Его уже не спасти.
– Валим отсюда! – говорит Нигдеев и, ссутулившись, устремляется прочь, чувствуя спиной, как мелькает пацан. Это невыносимо. Неправильно. От этого хочется орать.
– Что ж это такое, Санек… – причитает Юрка, ковыляя следом.
Надо выпить, думает Нигдеев. Напиться надо… Они почти бегом поднимаются на сопку. Отсюда видны неопрятно разбросанные по глине серые кубики города. Нигдеев с нежностью думает о двух бутылках, с давних пор припрятанных в гараже. До них уже рукой подать.
Юрка перестает скулить и произносит с кошмарным спокойствием:
– Он за нами еще с тех пор ходит, с Магнитки. Алиханова с твоей бывшей положил, теперь нас хотел. Не было никакого медведя. Что ж это такое…
– Завязывай бредить, – цедит Нигдеев сквозь зубы.
Юрка резко останавливается.
– Но надо же проверить, – бормочет он и бросается назад.
Нигдеев, матерясь, бежит за ним. Юрка несется с развинченной ловкостью клоуна, но надолго его не хватает. Нигдеев догоняет его в несколько прыжков.
– Ты не понимаешь. Надо проверить. – Юрка выглядит ужасающе разумным и говорит с убежденностью человека, утверждающего, что дважды два – четыре. Круглое лицо блестит от пота. – Обязательно надо вскрыть и проверить.
Во второй раз в жизни – и за последние десять минут – Нигдеев направляет дуло ружья на человека.
До водки они так и не добираются: Юрка начинает хвататься за сердце еще на сопке, а ближе к городу уже шатается, как пьяный, и Нигдееву приходится тащить его под руку. В гараж они заходят только для того, чтобы выкатить «Ниву». Когда Юрка вваливается в приемный покой, он уже похож на драную обслюнявленную наволочку. Медсестра, блондинка-валькирия, которую не портят даже овечьи химические кудряшки, озабоченно хмурится и тычет иглой, а Юрка вдруг начинает бить копытом, будто и не налаживался только что помирать…
И сейчас, поди,
