машет хрупкой рукой, коричневой и морщинистой, как залежавшееся яблоко: «Ладно, уболтал, присмотрю… Она у тебя вроде тихая девочка и самостоятельная». Нигдеев рассыпается в благодарностях и, даже не пытаясь отпроситься у начальства, выбегает из института. Сберкасса. Снять деньги с книжки. Касса «Аэрофлота». Нигдеев переминается с ноги на ногу в возбужденной очереди. Его может спасти только чудо. Пригнувшись к окошечку, он заискивающе блеет о дочке, которой здесь не климат, знаете, с легкими проблемы, врач сказал – срочно на материк, вот прям срочно, иначе придется ложиться на операцию, ей же всего десять, вот, смотрите, свидетельство о рождении проскальзывает в окошко, из-под зеленой обложки торчит красноватый краешек банкноты, и кассирша недовольно поджимает губы. Нигдеев закрывает глаза, готовый к скандалу. «Легкие, говорите», – бормочет кассирша. Через четверть часа он вваливается на почту и заказывает междугородний разговор. Ждет, вдыхая запах сургуча и свежей побелки. Только бы Ленка была дома. Только бы… Ленка дома. Ленка говорит, что он свихнулся. Светлана грозит разводом? Знал, на ком женился… Да куда ее мне, говорит Ленка, и Нигдеев, стискивая челюсти, напоминает, что ей как раз – есть куда. Что ей пора уже взяться за ум. Что ей уже за тридцать, и своей семьи у нее нет и уже не будет, а у него Светлана и Лизка. И что с ребенком она хотя бы будет не одна… Ленка молчит так долго, что Нигдеев начинает испуганно дуть в трубку и стучать пальцем по ее дырчатой пластмассе. Ладно, отправляй, говорит наконец Ленка, и ее бесцветный голос доносится из такого далека, которого и не бывает в этом мире. Отправь телеграмму, когда достанешь билет. Уже достал, говорит Нигдеев, скороговоркой сообщает время и номер рейса и швыряет трубку.
По лицу струйками стекает пот. Сидя на неудобной, слишком узкой лавочке в телефонной кабинке, Нигдеев размазывает его мятым платком. В кабинке тесно и душно, но он не торопится выходить. Пытается урвать еще несколько минут блаженного покоя…)
Но как она умудрилась вернуться? Зайцем пролезла в обратный самолет? Или вовсе не садилась в него, дождалась, когда Софья отвлечется, и выскочила из автобуса, идущего на аэродром? Не важно – она здесь, и теперь ему объясняться с Ленкой, которая ждет в аэропорту, и с Софьей, которая, наверное, с ног сбилась, обнаружив, что подопечная исчезла… и, наверное, с Пионером тоже придется объясняться, и главное – она здесь, все зря…
Нигдеев заскрежетал зубами и покачнулся – а она, как ни в чем не бывало, перешагнула порог. Он мимолетно удивился тому, что она позвонила в дверь вместо того, чтобы открыть своим ключом – для чего, спрашивается, выдавали, – и тут очнулся. Мысли о ключе и мерзкой электронной трели звонка вернули его на место. В нормальное, не изгаженное всякой дичью настоящее, в котором у него давным-давно была только одна дочь. Где он сумел все исправить…
4
Он схватился за сердце, выкатил глаза, и Яна испугалась, что он сейчас упадет без сознания. Мельком подумала: не может быть, неужели сам поверил в свою выдумку и вообразил, что я мертва. И вдруг – будто опустилась шторка на иллюминаторе. Аккуратно, но чуть криво подстриженная борода шевельнулась, и из горла отца вырвался смущенный смешок.
– Извини, думал, Юрка пришел, – сказал он и прищурился: – А что с глазом? Бандитская пуля? – Яна невольно притронулась к синяку, и он посмотрел на часы – быстро и деловито, как делал это по утрам, перед выходом на работу. Пробормотал, глядя сквозь Яну: – Слушай, ты немного некстати. Юрий с минуты на минуту вернется, мне ему лекарства надо будет дать, да и режим у него… Давай завтра?
Яна сглотнула вязкую горькую слюну, с трудом протолкнув ее сквозь ком в горле. С усилием разлепила ссохшиеся губы.
– Что – завтра? – хрипло спросила она.
– Ну что ты там хотела… – растерянно пробормотал папа. – Сейчас как-то неудобно.
Внутренняя дрожь, сотрясавшая Яну после встречи в магазине, вдруг прошла. Она с холодным любопытством осмотрела прихожую. Здесь холостяцкое равнодушие к быту боролось с попытками украсить жизнь, густая, застарелая табачная вонь – с запахом пельменей и режущей струей освежителя, рвущейся из туалета. Оружейный сейф так и стоял у стены, опасно выпирая острыми твердыми углами. За наваленными на столик промасленными инструментами виднелась хрупкая статуэтка из диатомита – оскаленный пещерный медведь, пугающе реалистичный, вырезанный, видимо, по палеозоологическим реконструкциям. С рогов северного оленя, прибитых к стене, свисала покрытая пятнами куртка-энцефалитка. Стекло в комнатной двери недавно мыли – но мыли плохо и неумело, оставляя разводы. Обои отставали от стен, но их почти не видно было за карандашными набросками обрывистых пейзажей с любовно прорисованными, сложно-извилистыми слоями обнаженных пород и черно-белыми фотографиями в простых тонких рамках. Яна присмотрелась. Силуэты нефтяных качалок на фоне заснеженных сопок. Компания молодых, веселых, бородатых мужчин с геологическими молотками. Разложенные на столе мертвые утки. И – полдесятка детских фотографий. Лизка на лыжах. Лизка за столом, перемазанная кашей. Лизка с любимой куклой. Лизка, вцепившаяся в маленькую костлявую руку кого-то, оставшегося за кадром…
Дверь в ванную была приоткрыта; свет в ней почему-то горел, и от двери Яне была видна раковина с неистребимыми ржавыми потеками, новенькая стиральная машина. С рогатой вешалки серыми тряпками свисало несколько застиранных полотенец, а среди них – пара коричневых капроновых лент, подозрительно похожих на школьные Лизкины банты, и – широкий кожаный ремень без пряжки. При виде его у Яны потемнело в глазах. Почти тридцать лет прошло, а он так и висит. О чем папа думает, когда смотрит на него? Она попыталась представить – и вдруг поняла: ни о чем. Ничего этот ремень для него не значил. Он оставался в ванной просто потому, что всегда там висел. Просто потому, что не мешал.
Она вдруг ощутила звенящую, оглушительную легкость. Как будто волокла набитый чем-то очень важным рюкзак – и наконец заглянула в него, и нашла только кучу булыжников. Теперь можно просто оставить его лежать на тропе.
Отец снова посмотрел на часы и поморщился.
– Серьезно, сейчас ну никак, – сказал он с тоскливой интонацией человека, из-за чужой бестактности попавшего в неловкое положение. – Юрий…
– Юрий – серийный убийца, – сказала Яна. – Думаю, тебе надо знать, даже если ты не хочешь.
Отец поджал губы. На мгновение он вытянулся и одновременно скрючился, выгнулся длинной дугой, словно пытаясь увести от удара живот, – и тут же выпрямился.
– Да не стой ты на пороге, – вдруг раздраженно сказал он. Яна послушно шагнула вперед, и отец,
