вокруг нее вертится – взял манеру забегать с утра пораньше, вроде как провериться. Давление меряет, кобель. Небось опять повышенное – от такой у кого бы не повысилось… Который день опаздывает, ходит как поддатый, – мысли где угодно, только не на работе. Да и помрачнел. Похоже, не дается ему медсестричка… Нигдеев сердито смахивает со стола валик рыхлого пепла от бездарно сгоревшей «Примы» и раздраженно смотрит на часы. Еще нет и девяти. Не Юрка опаздывает – Нигдеев явился ни свет ни заря, трусливо сбежав из дома, пока эта не проснулась…
Юрка приходит минута в минуту, но к тому времени Нигдеев доходит до ручки. Ему редко нужен совет – но сейчас как раз такой случай.
– Чего такой зеленый? – рассеянно спрашивает Юрка. – Перебрал вчера, что ли?
– Прихватило что-то, – сухо говорит Нигдеев и хватается за новую сигарету. Тщательно разминает, подбирая слова. Юрка, позевывая, мешает чай, раздражающе звякает ложечкой, бессмысленно пялится в окно. Браться за работу он не торопится, и Нигдеев решается.
– Слушай, – говорит он медленно и раздумчиво, глядя в пустоту перед собой. – Вот предположим, твой близкий человек… делает что-то поганое. Не морду там кому-то набил или ящик тушенки со склада спер, а настоящие мерзости. Что-то страшное. Что бы ты делал?
Юрка бросает на него неожиданно цепкий, настороженный взгляд, и Нигдеев покрывается холодным потом; его охватывает предчувствие катастрофы, но тут Юрка отворачивается к окну.
– Ну не знаю, – мямлит он и принимается сбивать в стопку неопрятную кучу машинописных листов. – Смотря что…
– Что-то… жуткое. Такое, что думаешь: это не тот человек, которого ты знал, это вообще не человек, нелюдь, животное…
– Да что ж он, – слабо усмехается Юрка, – кровь христианских младенцев пьет, что ли?
– Вроде того, – отвечает Нигдеев, леденея. Юрка снова бросает на него неприятно пристальный взгляд и аккуратно откладывает стопку. Сцепляет перед собой руки. Сосредотачивается.
– Ты про эти убийства, да? – тихо спрашивает он. – Про детишек зарезанных?
– Предположим, про них, – тяжело выговаривает Нигдеев. На грудину давит базальтовый валун, и он снова начинает растирать ребра.
– Я бы сначала поговорил с этим человеком, – медленно произносит Юрка. – Может, у него есть на то причины…
– Какие тут могут быть причины! – взвизгивает Нигдеев и осекается.
– Я бы поговорил, а потом уже решал, – настойчиво говорит Юрка. – Мало ли как в жизни бывает. Ты сам недавно… выстрелил неудачно, – с нажимом произносит он, и Нигдеев немеет.
Я был уверен, что это медведь, говорит себе Нигдеев, и кто-то маленький, бледный и тошнотворный, какой-то опарыш, кормящийся на гниющих кусках души, тихонько хихикает в ответ: рассказывай…
Юрка перебирает листы отчета, изредка вскидывая глаза, – как будто чего-то ждет. Похоже, напоминание о Коги было намеком, который Нигдеев не сумел уловить. От напряжения воздух в кабинете густеет и вибрирует, наполненный миллионами готовых ужалить насекомых.
Потом Юрка взрывается.
– Ну, давай! – вскрикивает он. – Беги в ментовку, выкладывай! Облегчи душу!
Нигдеев думает еще пару секунд и решительно качает головой.
– Нет. Она девочка… кхм-кхм… своеобразная. Ментовка тут не годится…
– Да что она тебе наговорила?!
– Да из нее слова не выжмешь, молчит, как партизан на допросе, – машет рукой он, и Юрка, задрав брови, откидывается на спинку стула. – Ты прав, – говорит Нигдеев. – Надо поговорить.
Юрка кивает и снова складывает руки перед собой – как на заседании ученого совета, ей-богу. И чего прицепился… Нигдеев пялится на чертеж. Невозможно сосредоточиться под этим вымогающим не пойми чего взглядом.
Юрка кривится, смотрит на часы и решительно встает.
– Похоже, простыл я, – говорит он. – Возьму отгул. – Нигдеев понимающе ухмыляется, вспомнив кудрявую медсестру, и Юрка с неожиданной злобой отшвыривает стул, загораживающий выход. – А ты, как надоест кота за хвост тянуть… – Он пожимает плечами и наконец сваливает из кабинета.
Нигдеев тянет кота за хвост еще час.
Дверной звонок засипел, взорвался пронзительным стаккато, и Нигдеев резво соскочил с подоконника. Сердце бросилось в галоп; только сейчас он понял, что все это время изнывал от подспудной тревоги, опасаясь, что Юрку накроет каким-нибудь дурацким приступом прямо посреди улицы. Нигдеев бодро прошаркал по коридору, хлопнув мимоходом по выключателю и залив прихожую желтоватым светом. Рывком распахнул дверь.
– Явился – не запылился, – проворчал он, машинально протягивая руку за пакетом с продуктами. – Тебя только за смертью посылать…
Он договорил по инерции – и заткнулся. Сердце остановилось, а потом задергалось, затрепетало, бессильное и невесомое, как белые комочки пушицы на осеннем болоте. Он отступил и, прикрыв глаза, принялся тереть грудь, пытаясь смять, скатать эти комочки обратно во что-то плотное и существенное. Что-то, способное заполнить дрожащую дыру под ребрами… Она же умерла. Он сам сказал, что она умерла, он, корчась от стыда, рассказывал, как умерла – и вяз в брезгливом сочувствии, как в асфальтовой луже, заходился в бессильном, удушающем гневе – почему все так легко поверили, почему никто не усомнился… (Она приходит в самых глубоких, самых плохих снах. Кожа у нее белая как известка, а глаза – цвета гнилой вишни в саду Марьянкиных родителей, и такого же цвета – вены на голых руках, полные яда. Ее щеки втягиваются, губы складываются в задумчивую трубочку, и он понимает: ей мало было сломать ему жизнь, она хочет забрать ее всю, целиком. Высосать ее. Ёкай пришел за ним; мертвый пацан нашел его. Ёкай спрашивает: почему ты убил меня? Глаза застилает багровым гневом. Ты сама виновата, отвечает он, ты не слушалась меня, шлялась где попало, я не убивал тебя, ты сама, мне пришлось… Она тянется к нему губами, будто хочет поцеловать; он просыпается, рыдая от страха, и долго лежит, раздавленный надгробной плитой стыда за эти трусливые, бабьи слезы.)
Она даже не выросла с тех пор. И смотрела все так же – исподлобья, со смесью страха, упрямства и равнодушия на хмурой рыжей физиономии, отвратительно, зеркально схожей с его собственной. Разум сделал немыслимый финт, пытаясь удержаться на поверхности, и рухнул в прошлое. Значит, все зря, подумал Нигдеев. Вся беготня, унижения, потраченные деньги и отчаянная ложь – зря… Она стояла на пороге, и было ясно, что он ничего не смог исправить.
(…Нигдеев действует с энергией и целеустремленностью носорога. Он обходит пол-института, в каждой курилке, в каждой лаборатории заводя разговор об отпуске, и наконец у палеонтологов находит то, что искал: Софья улетает на материк послезавтра, и по счастливой случайности ее родной город как раз тот, в который распределили после диплома нигдеевскую сестру. Выслушав просьбу, Софья качает белоснежной, пушистой головой; он уже готов выслушать отказ, но тут Софья улыбается и
