Б. Тот самый профессионал. Тот, кто знает всё.
Р. (ехидно). Всё?? Хорошо вам! У вас всё на полке.
Б. Я как раз не…
Р. Разве профессионал – это право?
Б. Тот, кто имеет право, тот и профессионал.
Р. Разве могут быть права на Пушкина?
Б. Как не было их у него при жизни, так не стало и после смерти.
Р. Что за циничную чушь вы несете!
Б. Сожалею. У всех только лучшие намерения. У Пушкина и у Козловского в том числе. Но Пушкин – один человек: он не мог перенести никакой несвободы, даже от чтимого им Козловского. Посудите тогда, каково ему было с царем или с высшим обществом как самой укрепленной формой черни? Впрочем, общество всегда было самой большой пошлостью, его синонимом.
Р. Любое общество?…
Б. (вставая в позу). Любое. Оно обязано низводить всё до своего уровня, то есть опускать. Оно, как и демократия, бывает лучше или хуже, но свободы оно допустить не может. Чернь не способна признать что-либо выше себя. Что знает она про себя?… Она скрытна и потому слишком обидчива и подозрительна. И взгляда на себя со стороны не простит. Не простит НЕпринадлежности к себе.
Р. (надув губки). Неясно выражаетесь. Я знаю, что чернь – это не только народный промысел…
Б. Вот именно – только не народный. Пушкин очень хорошо слышал разницу, чутко разделял понятия толпы, народа и черни. Вот вам и вся пресловутая роль поэта в России. Поэт – это личная свобода, то есть он НЕдопустим. Что может вызвать бо€льшую зависть, чем свобода и независимость?! Иначе никак не объяснить их чудовищные судьбы. Кто их убил? Третье отделение? КГБ?? Что это они так хорошо в поэзии разбирались, что самых лучших выбирали? В пользу никогда не доказанных версий именно убийств, а не самоубийств поэтов как раз то и говорит, что с ними ничего больше нельзя было поделать. Они слишком БЫЛИ в этой жизни. Кто таков? откуда взялся! Вдруг ЕСТЬ. Есенина или Маяковского уже нельзя, невыгодно было посадить. Мандельштам – мог самоубиться, но – «прыжок, и я в уме» – не самоубился, а продолжал нарываться. Его можно было посадить, как поэта более элитного, так же как и обэриутов, как и Заболоцкого… Они для них рангом не вышли, не в том звании. Не в поэзии же они разбирались!
Р. Ну, вы распетушились!
Б. Может быть. Год Петуха как никак. Год Победы. Кого над кем? Ничтожность Мандельштама, с их точки зрения, расходилась с его значением, а этого нельзя простить! Нельзя простить, что человек такой, вот суть черни. Кстати, приняв ваши упреки во внимание, я заглянул-таки в планы собственных сочинений, составленные Пушкиным… изумительно! В последнем собрании стихотворений первый раздел «Подражания древним», а следом – «Чернь». И никто до сих пор не подумал (не решился?) издать хоть один раз сборник по его собственному списку, с такой аристократической дискриминацией. Лучшим пушкинистом оказался Хрущев… я люблю эту историю. Будто, когда его погнали, у него появилось время почитать. Так читал он солженицынского «Теленка», пряча от цензуры Нины Петровны под подушкой… дошла очередь и до Пушкина: всё Пушкин, да Пушкин!.. – решил проверить. Почитал, почитал… не понравилось: «Не наш поэт… Я Есенина и Твардовского предпочитаю. А Пушкин какой-то холодный, аристократический». Блеск! Вот Никита оказался не пошляк – сказал, что чувствовал. Раз уж, как вы иронизируете, Роберт, у меня всё под рукой… загляните в «Словарь языка Пушкина» на Пе – пошлость.
Р. Пе… самая толстая буква… Пошлый есть 38 раз, а пошлости нет вообще.
Б. Интересно. Впрочем, в те времена пошлый был ближе к прошлому… Значит, пошлость в нашем понимании возникла уже при Чехове и Набокове. Тогда поищите хамство.
Р. Хам 5 раз… это более к холопу относится. А хамства тоже нет!
Б. Вот вам и самый богатый пушкинский язык! А ни пошлости, ни хамства…
Р. Что, не было еще?? Что же тогда было…
Б. Как же не было! Теперь… не ставьте на полку! в том же томе… найдите чернь.
Р. 47 раз! И тут всё про простонародье…
Б. Позвольте (отнимает том). Это так, да, поначалу… а вот, самые сливки на дне: «Наша благородная чернь», или «Сверх адвокатов, вы должны еще опасаться и литературной черни», или, казалось бы, с детства наизусть знал:
Блажен, кто смолоду был молод,Блажен, кто вовремя созрел,Кто постепенно жизни холодС летами вытерпеть умел;Кто странным снам не предавался,Кто черни светской не чуждался…
Восьмая глава… Он же всегда про себя всё знал!!
А вот как поучительно заканчивается весь список, словами царя:
Пора презреть мне ропот знатной черниИ гибельный обычай уничтожить.
Что скажете?
Р. Бедный Пушкин!
Б. Ох, люблю я эту нашу жалость к Пушкину: к первому поэту, женатому на первой красавице, цензором которого был царь.
Р. Цензором обоих…
Б. Не смейте… Чернь и так раздвоилась на пошлость и хамство.
Р. Вас никто не предупреждал, что безумие заразно? (Телефонный звонок.)
Б. (снимает трубку). Да.
Голос из трубки.С вами говорят из еженедельника «Дело». Вы не могли бы прокомментировать явление гробового…
Б. Виденье? Незапный мрак иль что-нибудь такое?
«Дело». Не гробовой, а Грабовой. Он объявил себя мессией.
Б. Видел мельком по телевизору.
«Дело». Так вот, как вы можете это прокомментировать.
Б. Безумец, под которым организовались лохотронщики.
«Дело». Нас не это интересует. Как вы объясните, что ему так широко предоставляются площадки всех СМИ?
Б. Никак. Общей пошлостью.
«Дело». А вам не кажется, что это организовано спецслужбами?
Б. Зачем?
«Дело». Чтобы скомпрометировать «Комитет матерей Беслана».
Б. Играть на чувствах матерей – это хамство. Но воспользоваться ради этого безумцем – это безумие, превышающее уровень спецслужб.
«Дело». В каком смысле?
Б. В прямом. Я не собираюсь сходить с ума с вами вместе, у меня есть с кем (швыряет трубку).
Р. Что я говорил?
(Звонок в дверь.)
Б. Кого еще черт несет?! (Идет открывать.)
Р. Как у Стругацких…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
