и т. д. В эти же года явилось много излюбленных лекарств, или панацей, которыми лечились от всех болезней; к таким принадлежали: жизненный эликсир шведского столетнего старца; это была настойка из сабура, шафрана и горьких пряных кореньев; затем большой эффект производили также Гарлемские капли, будто бы добываемые со дна Гарлемского озера; затем наши отечественные лекарства были: самохотовский эликсир от ревматизма, майский бальзам надворного советника Немчинова, аверин чай от золотухи, камергерский шауфгаузенский пластырь, последний даже рекомендовался «от неловкого шага (?) и, как гласило описание, приготовлялся из каких-то червей. Также с этих лет вошло в большое употребление носить фонтанели на руках и лечиться китайским иглоукалыванием и т. д. Потребность общественной жизни в больших городах была причиною открытия и модных клубов. Первые такие дворянские собрания открылись в Петербурге и Москве в царствование Екатерины II. Начинались они 24 ноября, в день именин императрицы, и кончались 21 апреля, в день рождения государыни, и если этот день приходился не в Пост, то этим днем и оканчивались собрания. Съезжались обыкновенно сюда в б часов, и в 12 часов все разъезжались по домам. В Москве, например, великолепная и обширная его зала, окруженная с трех сторон колоннами, за ними балюстрада отделяла возвышенные площадки, где играют в карты, сидят, приходят, а в середине беспрерывно танцуют. Танцевальный зал в былые годы вмещал до пяти тысяч посетителей. В старину ни один из клубных дней не был пропущен обычными посетителями; тогда не входило в обычай переменять всякий раз платье, и небогатая провинциалка стояла рядом с первою щеголихою. Здесь не считали генеральши унизительным находиться в обществе с асессоршами и секретаршами; составлялись кадрили и танцевали от души до упаду. К Масленице приезжали из Петербурга гвардейские офицеры и в польских, в экосезах заключали брачные союзы. Но в первое время по учреждении собрания танцующих бывало немного, потому что менуэт был танец премудреный: поминутно, то и дело, что или присядь, или поклонись – и то осторожно, а то с чужим лбом стукнешься, или толкнешь в спину, или оборвешь чужой хвост платья и запутаешься. Танцевали только умевшие хорошо танцевать; то и дело было слышно: „Пойдемте смотреть, танцует такая-то с таким-то“, – и потянутся из всех концов залы, обступят круг танцующих и смотрят, как на диковинку, как дама приседает, а кавалер низко кланяется: тогда в танцах было много учтивости и уважения к дамам, вальс тогда еще не знали, и в первое время, как он стал входить в моду, его считали неблагопристойным танцем, как это – обхватит даму за талию и кружит ее по зале.
Позднее, как описывает англичанин Ж.К. Пойля в своих мемуарах, для летучих вальсов в целой Европе мастера только были русские, и кроме русских дам, этих чересчур быстрых, почти воздушных, не выдержит ни англичанка, ни немка, ни француженка. В самом деле, тогда быстрота с ловкостью в вальсе составляли всю славу наших танцев, и потому аристократический круг нашей молодежи, так сказать с детства сроднившийся с ловкостью вальсировать, резко отделял себя от экосезных и от экосезов, не трудных всякому. При императора Павле на вальс, или, как его тогда называли, вальсон, вышло запрещение. Но особенно при Екатерине II вошел у нас на балах в большое употребление полонез или польский. Им начинался каждый бал. Огинский и Козловский обессмертили его, написавши каждый по прелестному такому полонезу. Обыкновенно в полонезе в первой паре шел хозяин дома с почетнейшею из дам, мужчины выступали в нем сановито и выделывали величавые па, меняли руки и т. д. Полонез длился по получасу; все приглашенные гости принимали в нем участие. В начале нынешнего столетия, как пишет П.М. Дараган, полонез, заменив менуэт, исполнялся на петербургских балах под названием «круглого польского» вместе с вальсом. После польского шли на балах ала греки, котильоны, англезы, гавоты, тампеты, матрадуры и манимаски.
Первый из названных танцев исполнялся двумя парами; котильон, по определению танцевального словаря, то же что и контрданс, его плясали от четырех до восьми пар, и каждое лицо представляет свою роль попеременно. Англез по идее была пантомима любви и ухаживанья: женщина выделывала эволюцию следующего рода: то она убегала и уклонялась от ухаживания кавалера, который ее преследовал, то опять, подразнивая и кокетничая с ним в обольстительной позе, будто отдавалась ему, но когда он приближался, то мгновенно ускользала от него. Гавот был старинный французский танец медленных телодвижений. Тампет, как и название его – буря, выражал страстность и бурю телодвижений; матрадура – был танец вроде нынешнего кадриля, а манимаска – очень красивая полька с фигурами. Русские танцы, которые иногда танцевали и при дворе, были по большей части хороводные и самый популярный метелицы, род кадрили. Такие русские пляски и хороводы устраивались при дворе Екатерины в дни Святок и на Масленице и также в старину в барских домах на девичнике, где съезжались родственники, молодые подруги, тогда там пели песни, под которые плавно в хороводе ходили павами танцующие девицы; вот под какие песни плясали: «Отставала лебедушка от стада лебединого», «Недолго веночек висел на столпике», «На море купалась утица, полоскалась серая» и т. п. Хором веселили помолвленную. Этот древний обычай означал прощальное торжество семейства. Особенно славилась своею русскою пляскою дочь чесменского героя, графиня Анна Алексеевна Орлова. В Александровское время русская пляска вошла в большую моду и на сцене, и в обществе исполняли ее с большим жаром. В Павловское время все танцы носят строго серьезный характер – сам государь на придворных балах принимал в них участие. Волкова в своей «Грибоедовской Москве» рассказывает про эпоху 1810 года, что тогда плясали без отдыха, каждый день и не только по вечерам, на беспрерывных балах, но и по утрам, на «завтраках с танцами».
Известный балетмейстер Глушковский, рассказывая про эту эпоху, говорит, что все первоклассные учителя бальных танцев были завалены уроками, и что престранную картину представляли иногда тогдашние танцклассы. Тут можно было видеть мальчика лет восьми, с булочкой в руке, прыгающего чижиком, немца-старичка с подвязанными зубами, который задыхается, но танцует до поту лица, армянина в национальной одежде, пожилых и молодых барынь, в папильотках на голове, которые со всеми грациями стараются выделывать падезефир и, поглядывая на всех, как будто спрашивают. «А что, каковы мы?». По словам Глушковского, репертуар тогдашних бальных танцев был самый обширный; в то время танцевали: экосез, вальс, котильон, французскую кадриль в восемь фигур, гросфатер, полонез-сотан, пергурдон, гавот, вестриса, мазурку в четыре пары; характерные танцы – русскую, па-де-шаль, фанданго, матлот, венгерку, краковяк, алеманд, падекозак. В 1810 году завезена к нам из Парижа мазурка; последняя в эти годы вошла в большую моду, ее танцуют в четыре пары; по словам Глушковского, ее очень красиво танцевал актер Сосницкий: танцуя мазурку, он не делал никакого усилия, все было так легко, зефирно, но вместе увлекательно. Сосницкого приглашали наперехват во все аристократические дома как бального кавалера, так и танцмейстера. В сороковых годах сделалась самым модным танцем полька-редова и затем просто полька.
Осторожная, простая жизнь не могла пребывать в одном положении и постепенно изменялась. Прогресс внедрялся, показались прихоти, вкус, молодые красавицы вышли иззаперти. До сороковых годов нынешнего столетия девицы проводили время не лучше, как в монастырях: сидели за пяльцами или вязали кошельки, подвязки, шнурки и быстро перекидывали коклюшки. Мама в очках, с чулком в руках забавляла рассказами о красоте своей. В молодости или как нападали на помещиков разбойниками, и как господа охотились в старые годы. Книг в то время было очень мало, читали всякую, без разбора, особенно сильное впечатление производили страшные романы мадам Радклиф или чувствительные Дюкре-Дюмениля. Матери редко брали дочерей с собою и то к старушкам – бабушкам, тетушкам; редко также бывали у девиц подруги. Всякое сообщество с мужчинами строго запрещалось, они и близко не подходили к ним. Увидели бы их разговаривающих – Боже упаси! Такая бы молва пошла. Дочь неотлучно находилась при матери. Но минуло это время, девицы не стали бояться мужчин, молодые красавицы вышли иззаперти, в домах заслышалось бряцанье клавикордов, пение итальянских арий и т. п.
Увлечение музыкой в дворянских домах началось еще со времен Елизаветы Петровны, и наши молодые аристократки стали брать уроки музыки на арфе. Все наши молодые дипломаты были тоже записные меломаны. Петр III превосходно играл на скрипке, Корсаков, Ланской, Андрей Разумовский тоже были хорошие виртуозы на этом инструменте. Первые клавесины – первообраз нынешних фортепьян – у нас появляются в конце царствования Екатерины II. Потемкин тоже очень любил музыку; у него неотлучно жил самородок скрипач и балалаечник Хандошкин. К Потемкину под Очаков сбирался приехать Моцарт; Андрей Разумовский тоже не расставался с Гайдном и сам участвовал в квартетах; знаменитого Гайдна поражало в русском меломане тонкое музыкальное чутье, благодаря которому в сочинениях Гайдна он угадывал самые сокровенные побуждения, остававшиеся для большинства публики недоступными. Бетховен тоже находит в Разумовском вдохновенного покровителя и друга. Потемкин в своих походах возил с собою итальянскую оперу вместе с известным композитором Сарти, а также большой оркестр и капеллу певчих. Нарышкин, Безбородко, Строганов также щеголяют своими оркестрами. Особенно наши вельможи любили кататься по Неве на катерах со своей музыкой, и эта мода у нас особенно сильно процветала в царствование Александра I. А.Л. Шлецер рассказывает: «В душный летний вечер сижу я за своим письменным столом и слышу, вот едет Григорий Орлов на яхте вниз по Неве, за ним – вереница придворных шлюпок… впереди лодка с сорока приблизительно молодцами, производящими музыку, какой я в жизни не слышал, а я воображал, что знаю все музыкальные инструменты образованной Европы. Казалось, как будто играли на нескольких больших церковных органах с врытыми трубами в двух низших октавах, и вследствие отдаленности звук казался переливающимся и заглушенным». Это было так же ново для слуха, как изобретенная впоследствии гармоника. Играл оркестр роговой музыки, изобретенной в России в 1757 году капельмейстером Нарышкина Марешем. По словам графа Кемеровского, междутогдашними меломанами ревность к искусству и к артистической славе порождала зависть и соперничество. Великосветские музыканты не гнушались иногда играть со своими крепостными артистами. В описываемое время молодой князь Репнин состязался на флейте с придворным виртуозом, и его игра ставилась знатоками выше; в его же время слыла большой музыкантшей на клавесине княжна Кантемир. Сподвижница царицы Екатерины II Дашкова тоже известна была как музыкантша. Музыка в это время входила в круг образования великосветских людей, особенно дамы и барышни пели и играли на разных инструментах. В Москве и Петербурге баре учреждали хоры певчих, где сами пели вместе с крепостными людьми. Славились в то время в Москве хоры: Чашниковский, Бекетовский и Колокольниковский, в последнем участвовали купцы-любители, некоторые из них получили образование в Италии. Из этого хора вышел известный певец В.М. Самойлов. Увлечение церковным пением было до того сильно, что в церкви, где пели названные певчие по воскресным дням, съезжалась вся Москва, и к стыду были случаи даже аплодирования после исполнения ими концертов, как это сообщают очевидцы Вигель и Жихарев. Слабость к пению у многих из наших бар доходила до помешательства. Так, известный богач граф П.М. Скавронский вообразил себя большим певцом и композитором и окружил себя певцами и музыкантами; он разговаривал с прислугой своей по нотам речитативами; так, дворецкий докладывал ему бархатным баритоном, что на стол подано кушанье. Кучер объяснялся с ним густыми октавами, форейторы – дискантами и альтами, выездные лакеи тенорами и т. д. Во время парадных обедов и балов его слуги, прислуживая, составляли трио, дуэты и хоры, сам барин отвечал им также в музыкальной форме.
