— Но почему? — не сдавался я. — Ведь ехал он к царю почти по доброй воле, оставалось каких-то три версты, доехал бы, поговорил, оправдался. А если принудили, то как? Здесь, среди людей? Да и насилия никакого не было.
— Э-э-э, князь, — протянул Грязной, — напугать человека до потери воли несложно, особенно если воли с ноготок, — так и сказал, слово в слово по-моему.
— И не нужно для этого кости ломать или жилы тянуть, — пояснил Скуратов, — чтобы вы там все ни говорили, я, к примеру, это дело не люблю и редко его пользую, да и зачем, если можно по-доброму объяснить человеку, что с ним будет, если он упираться начнет. А для особенно упорных можно и в натуре показать, поставить около окошка, вот как здесь, колышек, а на колышек человечка посадить, смотри и вникай! Тут главное — из каморы все острые предметы убрать и веревочки, а то без обвиняемого недолго остаться. А можно наоборот, поставить чару с вином, да объяснить, чтобы ни в коем случае это вино не пил, а то там такой яд сильный, что в одно мгновение уложит без всякой боли. А к княгине немного другой подход, — с неожиданной словоохотливостью продолжил Скуратов, — но тоже на знании натуры основанный, она же как братец двоюродный (для тех, кто не знает, укажу с омерзением это имя — князь Андрей Курбский), горда без меры, вспыльчива и порывиста, ей не смерть страшна, а позор, и то, что дочка у нее, а не сын, весьма кстати для целей злодейских. Уж лучше так! — махнул Скуратов рукой в сторону кровати с телами погибших, потом обернулся к Грязному и сказал с некоторым раздражением: — Ну а ты чего здесь стоишь? Иди, поспрошай народ, кто у Старицких вчера вечером был, да долго ли.
— Их, может быть, еще раньше обрабатывать начали, а уж здесь они дозрели, — деловито, без тени обиды ответил Грязной.
— Так ты и на других станциях расспроси! Иди, Вася, иди, землю носом рой, но злодеев сыщи!
* * *
Вот говорили тогда и сейчас иные говорят, будто бы это Иван приказал Старицких извести. Врут! Не бывало такого в нашем роду со времен гибели святых Бориса и Глеба. Церковь наша православная, прокляв окаянного братоубийцу Святополка, навечно поставила предел душегубству великокняжескому. Но если вы вдруг человек практический и доводы нравственные в расчет не принимаете, то я по-вашему спрошу: а зачем? Какая в том Ивану корысть? Тетка Евфросинья ему никак не мешала, он даже чувств к ней никаких испытывать не мог, как, гм, некоторые, потому что не знал ее совсем. Что же до князя Владимира Андреевича, то после него сын остался, это в нашем царском деле, считай, одно и то же. А Иван своих троюродных уже родственников очень жаловал, брату оставил все поместья отца его — богатейший удел! — хотя некоторые и советовали настойчиво переписать его в опричнину. И сестер своих, как я вам уже сказывал, Иван с честью пристроил, не его вина, что за одного и того же жениха, так Господь распорядился.
Вы скажете, что Иван, мол, сам приказа мог и не отдавать, но вот ближние его, в мысли его потаенные проникая, вполне могли то злодейство совершить, желая Ивану угодить и милость его заслужить. Опять я с вами не соглашусь, потому как последнему дураку ведомо, что награда за такое злодейство одна — плаха. Нельзя допускать, чтобы человек, на помазанника Божьего руку поднявший, под солнцем ходил. Во вкус может войти, да и другим дурной пример. Если к нам прибежит человек, на короля какого-нибудь покусившийся, пусть даже тот король враг нам и веры другой, мы злодея этого непременно на плаху отправим в назидание другим. Тот король, быть может, и враг нам на поле брани, но пред Господом он нам брат и потому милее нам любого из наших подданных. Так что бунтовать — бунтуй, но на жизнь не умышляй. Вот и Иван в гневе праведном приказал казнить лютой смертью всех, кто к делу этому хоть какое-нибудь отношение имел, не только повара царского с семьей, с которого все и началось, но и тех, кто Старицких в пути сопровождал, и даже тех, кто розыск вел. Кроме Скуратова, конечно, потому как именно он за это избиение и отвечал. Уж он, не сомневайтесь, всех подчистил, быть может, и с избытком.
Вот я и говорю: Иван к этому делу ни сном ни духом. А за иных я не ответчик Бог им судия!
* * *
Это я сейчас так рассуждаю. Здраво и свободно. Тогда же я ни о чем думать не мог, все как в тумане было. Честно говоря, в том разговоре над телом князя Владимира Андреевича я не уверен, что Скуратов крякнул досадливо, точно помню, а дальше…
Вернувшись в Слободу и Ивану доложившись, я домой побежал. Затворились мы с княгинюшкой в спальной, сели рядышком на лавку, и я ей обстоятельно все, что видел и слышал, пересказал. Детали разные ужасные я старался пропускать, но ей, видно, и оставшегося хватило.
— Мне страшно, — сказала она тихо, прижимаясь ко мне.
— И мне! — успокоил я ее и, утешая, спрятал лицо у нее на груди и обхватил руками за плечи.
— Давай убежим, — шепнула княгинюшка.
— Давай! — немедленно согласился я.
Вы скажете, что слишком легко и быстро я согласился. А я всегда так с княгинюшкой моей любезной соглашался. Она ведь понимала меня как никто, единственная меня понимала, ведала все мысли мои самые потаенные, которые я гнал от себя и в которых сам себе признаться боялся. А как выговаривала она ее, я так сразу и видел, что это и есть моя мысль, которой я мучился, и даже облегчение великое чувствовал, что наконец-то она изреклась, и тут же с ней соглашался, да и как не согласиться с собственной выстраданной мыслью. Вот и весь секрет семейного счастья, главное, чтобы понимание было полное между супругами.
Так что мы с княгинюшкой всегда были заодно, вот и тогда на следующее же утро к побегу стали готовиться. Княгинюшка драгоценности свои увязывала, это, как вы понимаете, дело небыстрое, я же, напротив, тратил свои скромные сбережения. Потому как для успешного побега, кроме решимости, нужны еще три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги.
Нашел я и человека надежного, Альберта Блюма, который на воротах на страже стоял и мог нас в час назначенный беспрепятственно на волю выпустить. Специально люторанина выбрал, с православным-то никогда не знаешь, чего ждать, вдруг у него совесть проснется и он о присяге вспомнит, пойдет и доложит. А этот такой был явный прохвост и проходимец, что для дела нашего тайного лучше и не сыскать. Отсыпал я ему денег, не торгуясь, и уж час был назначен, но вышел утром того дня на площадь, смотрю — Альберт Блюм на виселице болтается, а рядом Скуратов стоит и вроде как улыбается, то на меня посматривая, то на висельника. Ноги сами меня к Скуратову принесли.
— И за что же этого отделал? — спросил я его.
— Дрянь человечишка, — ответил Скуратов, — подношения брал и за то людишек разных безвозбранно в Слободу пускал, а иных, наоборот, выпускал. Он, конечно, мне обо всем докладывал и прибытком своим делился, а тут вдруг куш великий сорвал и не поделился, более того, побежал к царю докладывать, — рассказывал Скуратов спокойно и нисколько не смущаясь, — хорошо еще, что царь у нас себя блюдет и до разговора со всякой швалью не снисходит — твое воспитание, князь! — вот этот пес и побежал к Никите Романовичу, но я его перехватил. Попытал маленько, вызнал все, что мне было надобно, царю доложил, что положено, и по его приказу, не откладывая, с утра пораньше — и отделал. Чтобы, значит, не стал болтать лишнего, жизнь свою спасая.
— Ну, коли по Иванову приказу, тогда, конечно, все верно, — как можно спокойнее сказал я и тут же столь же безразличным тоном коварный вопрос задал: — Неужто честных людей не осталось?
— Это которые берут, но не доносят? — уточнил Скуратов и, не дожидаясь моего ответа, продолжил: — К сожалению моему большому, есть еще такие, не перевелись, несмотря на труды наши неустанные. Вот хотя бы Степан Ломакин, он во второй и пятый день седмицы над всей стражей внешней начальствует. Точно знаю, что берет, но поймать не могу. Я уж и добром с ним говорил, и на испуг брал, стоит аки скала на своем: люди злые оговаривают. А у меня каждый раз, когда из Слободы с государем отбываем, сердце не на месте, что, если в отсутствие наше какой злодей в Слободу проникнет или, наоборот, сбежит. Вот и через три дня на охоту отбываем, а тут как раз черед Ломакина на стражу заступать, чувствую, непременно что-нибудь случится. Что самое обидное, ничего предпринять не могу, только на Господа и уповаю.
Что ж, вытянул я хитростью из Скуратова все, что мне было надобно, но не спешил от него отойти, чтобы не возбудить подозрения, и продолжил разговор пустой.
— Да я не о таких людях спрашивал, а о действительно честных, — сказал я.
— Это которые все честно доносят, но ничего за это не берут? — вновь уточнил Скуратов.
— Да нет же! — ответил я с некоторым раздражением. — Что ты все о доносах, будто ни о чем другом думать не можешь…
— На том стоим! — вставил Скуратов.
