Итак, Олимпия в период игр была самым подходящим местом, где можно было «и других посмотреть, и себя показать». Выпадал случай прочесть куски из своего труда перед аудиторией не просто чрезвычайно многочисленной, но, главное, происходящей из разных мест, и не без оснований надеяться на то, что эти люди, вернувшись домой, разнесут славу историка по своим городам. С другой стороны, был наибольший шанс встретить среди слушателей тех, кто хорошо знал и помнил многие события Греко-персидских войн, и на основании их рассказов внести дополнения или поправки в свое сочинение.
Возможно, именно в Олимпии произошел упоминавшийся выше эпизод, когда чтение Геродота слушал Фукидид, еще мальчиком, и был растроган до слез («Суда», статья «Фукидид»). Будущего «наследника Геродота» взял с собой на игры его отец Олор, отправившись туда не только в качестве зрителя, но не исключено, что и участника. Известно, что ветвь рода Филаидов, к которой принадлежали Олор и Фукидид, славилась успехами в спортивной борьбе.
Олимпия находилась на Пелопоннесе. Там же располагалась и Спарта — во времена «Отца истории» вторая, наряду с Афинами, «сверхдержава» греческого мира и, что еще важнее, лидер эллинского сопротивления на первом этапе Греко-персидских войн. Никак нельзя было писать об этом конфликте, не останавливаясь подробно на спартанских делах. Но по всему чувствуется: Спарта знакома Геродоту меньше, чем Афины.
Как мы знаем, галикарнасский историк с определенного, довольно раннего момента своей биографии зарекомендовал себя как ревностный сторонник афинян, что ставило его по отношению к спартанцам в положение если не врага, то уж, во всяком случае, и не преданного друга. Прошли те годы, когда два сильнейших греческих полиса «рука об руку» отражали натиск персов. Не успели изгнать «восточных варваров», как уже в рядах победителей начались трения между бывшими соратниками. В те времена любому греку уже приходилось выбирать: «за Спарту или за Афины?».
Союз между афинским и спартанским полисами официально сохранялся до 462 года до н. э. Однако после изгнания Кимона из Афин противостояние двух славных городов не просто возобновилось, но вышло на новый уровень. Между бывшими союзниками началась так называемая Малая Пелопоннесская война (460–446), которая шла с переменным успехом, не принося решающего перевеса ни одной из сторон, и в конце концов завершилась мирным договором, разграничившим афинскую и спартанскую «сферы влияния» в Греции и Эгеиде. Звон оружия стих, но прежнего доверия и дружбы, конечно, уже не было. Недавний конфликт заслонил собой совместную борьбу против Персии. Нарастали взаимные претензии, внешнеполитическая обстановка становилась все более напряженной. Зрела новая война.
Именно потому, что Геродота чрезвычайно тепло принимали в Афинах, — его никак не могли так же принимать в Спарте. Спартанский полис, суровый, военизированный, отгородился от прочих государств Эллады подобием «железного занавеса». Пребывание любых иноземцев на территории Спарты не поощрялось — дабы они, с одной стороны, не «развратили» местных граждан, а с другой — не выведали военные тайны.
Полный контраст спартанцев и афинян был замечен уже современниками событий. Перикл говорил: «В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его и не высылаем чужеземцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу» (Фукидид. История. II. 39. 1).
Разумеется, по тем временам совершенно исключить проникновение иноземцев в свое государство спартанцам было невозможно, тем более что их полис по территории был самым большим в Греции, а эффективная охрана государственных границ в полисных условиях не могла быть организована — не было никаких застав с гарнизонами, пограничников с собаками, колючей проволоки по периметру… Так что выходцы из других городов в Спарту все-таки попадали. Для борьбы с ними применяли специальную меру, называвшуюся «ксенеласия» (в переводе — «изгнание чужаков»): время от времени их выявляли и выдворяли за спартанские пределы. Разумеется, это не относилось к официальным представителям различных полисов, прибывших с дипломатической миссией. Впрочем, даже с ними не слишком церемонились. Так, когда Лакедемон посетил в качестве посла Аристагор, тиран Милета и вождь Ионийского восстания, царь Клеомен I заявил ему: «Друг из Милета! Покинь Спарту до захода солнца!» (V. 50). Ранее спартанцы выслали из страны самосского посла Меандрия (III. 148).
Даже деятели культуры, как правило, не могли рассчитывать в Спарте на радушный прием. Спартанцы порой просто бравировали своей духовной непритязательностью, глубоким презрением ко всему изысканному. Клеомену I «кто-то хотел представить… музыканта и всячески расхваливал достоинства этого человека, утверждая, что это лучший музыкант из всех эллинов. Клеомен же, указав на одного из стоявших возле, воскликнул: „А вот этот у меня, клянусь богами, лучший кашевар!“» (Плутарх. Моралии. 224Ь). Другого спартанца однажды пригласили послушать человека, искусно подражавшего пению соловья. Тот отказался, сказав: «Я уже не раз слышал самих соловьев» (Плутарх. Моралии. 212f).
Впрочем, нельзя всё же считать спартанцев абсолютно чуждыми культуре. Кое-какие ее отрасли их интересовали, и в первую очередь как раз история. В Спарте не раз выступал с речами известный нам софист Гиппий. На вопрос Сократа, что привлекает лакедемонян, Гиппий ответил: «О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в старину основывались города, — одним словом, они с особенным удовольствием слушают все рассказы о далеком прошлом, так что из-за них я и сам вынужден был очень тщательно всё это изучить» (Платон. Гиппий Больший. 285d — е). А вот сведения по астрономии, геометрии, грамматике, замечает софист, спартанцев ничуть не занимали.
Для Гиппия визиты в спартанское государство особых проблем не порождали, ведь он был там в известной степени «своим»: Элида, гражданином которой он являлся, входила в состав Пелопоннесского союза, возглавлявшегося Спартой. А вот Геродот «своим» вряд ли мог считаться: его родиной были места, входившие в афинскую зону влияния. Единственное, что роднило «Отца истории» со спартанцами, — то, что он тоже был дорийцем. Однако семья галикарнасца была этнически смешанной, греко-карийской, а спартанцы как раз гордились «чистотой» своего дорийского происхождения. Да и писал свой труд историк не на дорийском, а на ионийском диалекте.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
