же была готова к любым вопросам свекрови. Ей бояться нечего. Она – пострадавшая сторона, она осталась одна, на съемной квартире, без помощи и поддержки мужа поднимает двоих детей, вкладывает в них только положительные эмоции, только позитив.
Они уже вовсю сидели за столом и даже успели немного захмелеть, когда пришел Саша. Мать позвонила ему накануне вечером и позвала в гости – посидеть, пообщаться, разговеться. Он не хотел никуда идти, но и оставаться в пустой квартире не было никаких сил – там было холодно и звучало гулкое эхо от каждого шага и скрипа половицы. Внутри поселилась боль, где-то там, в подреберье – такая глухая и ноющая, она долбилась прямо в мозг, настойчиво, словно вода в сломанном кране. От нее не было спасения, ее не заглушал телевизор, не перебивал музыкальный центр и не усыплял алкоголь. Да, за эти несколько дней алкоголя было выпито на пять лет вперед, да еще и с запасом. Продавцы в ночном магазине жалели его, но и ругали, отказывались продавать спиртное. Он качал права, требовал, твердил, что «не имеют права отказать покупателю, нет такого закона», кидал на прилавок деньги, демонстративно забирал «ноль семь» дешевого пойла и пропадал на несколько часов, чтобы снова вернуться. Он пил и звонил Марине, пытался понять, что же произошло, что случилось, но она упрямо не хотела с ним говорить, и вот он видит ее здесь, за одним столом со своими родителями, невозмутимую и прямую, как перпендикуляр. Глаза стеклянные и пустые, смотрят на него, словно он прозрачный. Чужая, совсем чужая. Он понял, что не сможет здесь находиться.
– Папа, мама, я поздравляю вас с Пасхой, Христос Воскресе, но мне надо уйти.
– Как уйти? Куда? Ты же только что пришел! – Нина бросилась вслед за сыном. Он уже обувался в прихожей. Дочери висели на нем, словно гроздья, он потрепал их по волосам своей большой ладонью и молча вышел за дверь.
– Ну что ж, раз такое дело, пора и мне слово вставить, – молчавший до этого свекор развернулся к Марине и пристально поглядел ей в глаза. – Расскажи-ка мне, стрекозка легкокрылая, что за ухарь татуированный лапал тебя за зад пару недель тому в магазине канцтоваров?
– Что? – лицо Марины побледнело так, что стали видны тонкие сосуды на щеках. Губы плохо слушались, руки стали холодными и липкими. Она резко встала и сдавленным голосом произнесла:
– Я не собираюсь оправдываться перед вами за чьи-то сплетни. У меня никого не было и нет, кроме мужа, я всегда была верна ему и честна с ним с первого дня. Он девочкой меня взял, и усомниться во мне – позор! – патетическая речь сопровождалась суровыми взглядами и блестящими каплями слез на ресницах.
– Сядь! – рука Леонида Федоровича резко стукнула по столу, зазвенели рюмки, посыпались вилки и ложки. Испуганные девчонки прибежали из соседней комнаты. – А ну брысь отсюда, тут взрослые разговоры! – резкие слова деда возымели действие – внучки быстренько покинули место разборок, однако, любопытство взяло верх, и они осторожно прокрались к дверному проему и спрятались за шторой.
– Леша, прекрати, – Нина пыталась успокоить мужа, как-то сгладить ситуацию.
– Все тихо! – снова повысил голос Терехин-старший. – Я жду внятного ответа, невестушка. Кто там у вас завелся такой приблатненный, хозяин новой жизни? Руки сплошь в синих перстнях, машина заграничная. Кто он?
– Скорее всего, речь идет о Маленкове, – Марина взяла себя в руки. – Только я не пойму, почему меня с ним связывают ваши информаторы. Он – владелец половины нашего автоцентра, партнер моего шефа и мой начальник.
– Снова вихляешь, красавица, – усмешка свекра не сулила ничего хорошего. – Так вот, успокойся: никто про тебя сплетен не распускал, да я и слушать бы не стал ничьего кудахтанья. Дело в том, что я сам вас видел в этом самом магазине. Ты прошла мимо меня, даже задела плечом, я спиной к вам повернулся – не хотел портить тебе приятный променад. Судя по тому, как вы себя вели – у вас далеко не служебные отношения. Стоят себе голубки, курлыкают, а он своей синей лапой гладит ее пониже спины, да еще так поперек, прям промеж булок, пробирается. Если б не народ, завалил бы ее прямо там, среди тетрадок. Запомни, дорогуша, – Марина сидела, втянув голову в плечи, – моим глазам свидетелей не надо. Муж у нее спился, куда там! А она вся такая белая и пушистая, с нимбом на башке, вынуждена уйти из дома! Потаскуха! Я ничего не скажу сыну, но позорить его по городу разными наветами не позволю. Поняла? Хочешь жить со своим уголовником – никто не держит, но будь честна хоть раз в жизни, хотя бы сама перед собой, дева непорочная, блин! – он досадливо махнул рукой и вышел из комнаты. Смотреть на невестку было противно.
Марина тут же сорвалась с места:
– Ира, немедленно одевай Катю, мы уходим отсюда! Ноги моей больше никогда не будет в этом доме, слышите? Вы никогда больше не увидите своих внуков и никогда ничего не услышите о нас! Вы для нас все подохли!
Леонид Федорович вернулся обратно.
– Ну, подохли – так подохли, рано или поздно все там будем, а вот про детей… Ты ведь не мать, ты кукушка. С какого возраста ты Ирку каждый год на все лето к матери в деревню отправляешь? С трех лет? А чем тебе девчонка дома мешала? Устает она, видите ли, мамаша, перетруживается! А теперь что? От двоих детей избавляешься каждые два месяца. Как только у Ирки в школе каникулы – так и выкидываешь их из дому. Сама выросла кочевой жизнью и девок теперь около себя не видишь, – Марина вспыхнула и хотела что-то возразить, но свекор не дал. – Нет, дорогуша, не мать ты, не мать. Дети твои – разменная монета. Выгодно тебе сейчас, чтобы за тобой бегали, упрашивали, уговаривали – ты так поступаешь, да еще товаркам своим жаловаться будешь, как бывшие родственники тебе покоя не дают, а наступит момент, когда будет выгодно спихнуть детей к тем же неугодным родственникам – ты, не задумываясь, этим воспользуешься и разрешения не спросишь. Такие, как ты, просто так не уходят, они еще долго свой зад на пороге держат – как говорится, и рыбку съесть…
– Провалитесь вы к чертовой бабушке с вашими речами о порядочности и честности! Не судите по себе! – она опрометью выскочила в коридор, оделась и обулась так быстро, что ей позавидовал бы отличник боевой подготовки. Она схватила полуодетых девчонок и выволокла их в подъезд, не забыв на прощание плюнуть на порог квартиры, которая и для нее когда-то
