Человеку трудно объяснить, что такое тюрьма. Это надо испытать на собственной шкуре. Дело даже не в физических мучениях, в отсутствии свободы, вечном контроле за тобою — вплоть до физиологических отправлений, — отсутствии шнурков на ботинках и брючного ремня и т. д. Самое тяжелое — это нравственное состояние и чувство униженности. Разве не рождается человек свободным? Так почему он должен перекрикиваться с другим человеком через решетку во время свиданий, когда рядом так же несусветно орут еще несколько человек, говорить иносказаниями, вплетать в свою речь, дабы ее усложнить для постороннего слуха, иностранные слова; почему он должен писать какими-то шифрами, ставить точки на определенных страницах в передаваемых ему книгах, чтобы потом «адресат» перемножал количество строк на количество букв, и уже эта цифра означала страницу, на которой находилось письмо с «химией». В свое время именно мама научила меня этой детской игре: писать «волшебные» буквы молоком, которые вдруг начинали темнеть, нагретые лампой. Как интересно срабатывают эти педагогические хитрости наших родителей, стремящихся наиболее безболезненно, играючи, обучить своих малышей сначала алфавиту, а потом умению писать и читать.
А как трудно молодому человеку томиться в тюрьме! Как-то я обнаружил, что, когда нас выводят на допрос или прогулку, через окно виден крошечный кусочек тротуара Шпалерной улицы, и вдруг загорелся желанием устроить себе нелегальное свидание. Если в определенный час Надежда Константиновна и Аполлинария Александровна Якубова (с которой позже я обменивался длиннющими письмами по теоретическим вопросам) придут и станут на этом кусочке Шпалерной, то я смог бы их увидеть. Я немножко ухаживал за обеими учительницами, за одной, может быть, больше, за другой чуть меньше. Но когда меня арестовали и товарищи срочно стали подбирать мне «невесту», которая по закону имела такие же права на свидания в тюрьме, как и родные, я отказался, чтобы таковой стала Надежда Константиновна. И дело здесь было не только в том, что моя «The Mynoga» была связана со мною по группе, по делу и могла быстрее, чем любая другая молодая женщина нашего круга и убеждений, засветиться; здесь дело было еще… в чем-то другом. Скорее всего — в моем нежелании очень уж играть словами и понятиями, для меня не пустыми.
Сколько Надежда Константиновна выполнила моих поручений, сколько переписала «после химии» моих текстов! Сколько раз рисковала из-за меня! И вообще, в чем состоит любовь, которая пронесена через десятки лет? Не начинается ли она с вещей очень простых?
В тюрьме, как бы отвлекаясь от высасывающих мозги и душу мыслей, связанных с книгой по истории капитализма в России», я писал, кроме вещей заметных, требовавших фундаментальных, много раз прожитых идей, таких как программа партии, — я гнал ее к I съезду, который должен был состояться в 96-м году, а состоялся лишь в 98-м, — так вот в тюрьме я писал еще достаточно много публицистики. Это были листовки, какие-то инструкции оставшимся на воле товарищам, но еще и восстановил брошюру «О стачках». Обидно было, что и она зацапана жандармами и погибла при разгроме Лахтинской типографии. А теперь вопрос. Уверен ли мой любезный читатель, — если только мой труд не пропадет, будет вчерне закончен, выправлен моими помощниками или секретарями, не уничтожен политическими недругами или политическими друзьями, — так вот, уверен ли мой гипотетический читатель, что молодая, даже идейно убежденная, даже с огромным чувством ответственности, даже с удивительно цельным характером, даже с редкостной внутренней дисциплиной молодая девушка, но не влюбленная, не испытывающая никакого чувства к автору, руководствуясь только лишь всеми этими своими замечательными свойствами, возьмет и сначала «проявит», а потом и перепишет ясным и твердым почерком всю не малую брошюру просто знакомого ей молодого человека, обладающего к тому же мелким и не лучшим почерком? И все это в самые короткие сроки, 98 страниц четвертушек, написанных от руки!
В мае я пишу эту самую брошюру, а в августе Надежда Константиновна арестована и уже тоже в предварительном заключении, и мы через третьих лиц переписываемся с ней «молочными» письмами. Схема была все та же — мы этой схемой пользовались чуть ли не до семнадцатого года, только позже писали уже чистой химией — на одной из страниц, обычно на седьмой, можно было найти крошечный штришок. Цифра, обозначающая строку, на которой штришок находился, перемножалась на количество букв строки перед штришком. Итог означал страницу, на которой находилось само письмо. У Надежды Константиновны с проявкой моей корреспонденции было не так просто: лампа или свеча — уже не инвентарь предвариловки, и наблюдение самое строгое. По моему совету Надежда Константиновна проявляла мои письма в горячем чае, разрезав их на полосы.
Переписка двух узников. Надежде Константиновне вдобавок приходилось еще внимательно выбирать время для своей чайной церемонии. Наилучшим было, когда надзирательница уводила в урочный час всех женщин-заключенных в церковь. Господь принимал всех, но до поры до времени не помогал только революционерам.
Когда я, уже после суда поехал в ссылку, Надежда Константиновна находилась еще в заключении. И вот после освобождения, после предписания ехать на принудительное жительство в Уфу, она испрашивает разрешение отбывать ссылку в Минусинском уезде, то есть там, где в Шушенском я уже находился в ссылке. Аргументация выдвигалась такая: она едет к жениху!
В таких вот внешних и внутренних заботах проходило время: написать письмо родным, написать письмо товарищам, подготовить библиографию, вернуть посылку с книгами, следить за собственным режимом питания, но все это не главное — главным была моя книга. Я даже припоминаю, что дело подходило к концу, к судебному заседанию, после которого, как мы полагали, или ссылка или тюрьма; я нервничал и все время говорил: слишком рано, всех материалов еще не собрал.
Когда ночью в камере я закрывал глаза и натягивал на себя холодное шерстяное одеяло, перед моими глазами будто снова разворачивалась карта России. Но гимназический географ на этот раз приносил ко мне в камеру уже иную карту. Здесь меньше кудрявой патетики, здесь все схематично и серо, нет лесов с поющими птицами, огромных голубых рек с зелеными лесами на берегах, лишь обозначены линиями железные и шоссейные дороги, помечены порты, смешными домиками с трубой помечены места, где въяве стоят заводы и фабрики, особыми значками обозначены элеваторы, а другими — пристани, редкие электрические станции, рудники, нефтяные промыслы, угольные шахты. Все это теперь напоминает мне знаменитую географическую карту на сцене Большого театра, которую оборудовали во время работы VIII Всероссийского съезда Советов, когда утверждали план ГОЭЛРО. Здесь каждый новый объект вспыхивал ярким светом, освещая лица делегатов, сидящих впереди. Кажется, для такого полыхания была сконцентрирована вся вырабатываемая в Москве электроэнергия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
