Холмс чувствовал, что стоит на краю пропасти, на дне которой блаженство и смерть. Нет сначала страшная смерть, потом блаженство.
– Ума, талантов и опыта у его отца было хоть отбавляй, – сказал она. – Боюсь, однако, что потомственное безрассудство компенсирует эти качества…
– Вы сказали «было»? – взглянул Холмс на мальчика, потянувшего к нему руки.
– Да, он почил.
– Можно, я возьму его на руки?
– Возьмите.
Шерлок взял мальчика на руки, тот заулыбался ему как знакомому.
– А как зовут малыша? – спросил сыщик, прежде подумав: «Сын капитана Жеглова у меня на руках. Как забавно!»
– Владимир.
– Русское имя?!
– Отец его был русским и обожал русского певца Владимира Высоцкого. Еще он был мужем Марины Влади.
– Мужем Марины Влади? Вот как… – вернул Холмс мальчика в коляску. Маленькое тело будило в нем сентиментальность, то есть то, что в данный момент было лишним.
– Послушайте, мистер Холмс, извините, мистер Стоун, почему бы вам без обиняков не спросить у меня то, что вы хотите спросить?
– Задавать вопросы такой женщине, как вы? Красивой и умной? – смешался Шерлок Холмс, поняв, что в этом санатории всем было ведомо, что он вовсе не бывший депутат парламента Стоун.
– Умной?!
– Обычные женщины не читают книг по квантовой механике, – указал подбородком на увесистую книгу, делившую в коляске место с ребенком.
– Не это не я читаю, это Владимир! – рассмеялась мадмуазель Рене.
– Как я об этом не подумал! – сказал Холмс, с трудом веря.
– Вы сказали, что не стоит задавать вопросов красивым и умным женщинам… – проговорила женщина, соображая, стоило ли говорить этому человеку, что мальчик уже как месяц читает и не что-нибудь, но исключительно книги по физике.
– Красивым женщинам легко веришь, а умные женщины легко к этому принуждают, – ответил Холмс, посмотрев в чересчур уж осмысленные глаза мальчика.
– Это так, но умный мужчина легко отделит зерна от плевел.
– Честно говоря, мадмуазель Рено, побыв с вами, я забыл, о чем хотел спросить…
– Это комплимент?
– Думаю, да.
– Спасибо. Мне очень приятно слышать от вас комплименты, и я отблагодарю вас.
– Чем же? – посмотрел Холмс на лебединую шею, на грудь мадмуазель Рено.
– Советом, вернее советами.
– Готов их выслушать.
– Во-первых, поговорите с нашим садовником, месье Давидом Бонне. Беседа с ним поможет вам многое понять и правильно действовать. А во-вторых, опасайтесь профессора Мориарти. Он весьма опасный человек, добивающийся всего, что хочет.
– Спасибо, – поблагодарил задумавшийся Шерлок Холмс. – Но опасаться профессора я не буду, ведь он – главная моя цель. – До скорой встречи, мадмуазель Рене. Я счастлив, что познакомился с вами… Думаю, мы еще увидимся.
– Увидимся, – провидицей улыбнулась мадмуазель Рене. – Непременно увидимся.
16. Давид Бонне
У постамента Афродиты, Холмс увидел человека, стоя на коленях, самозабвенно возившегося с моторной тележкой, кузов которой был полон поживой садовых грабель. Небольшого роста, с грубоватыми чертами лица, он сосредоточенно вкручивал отверткой очередной винт в кожух двигателя машины; рядом, на мятой промасленной тряпице, в ожидании своего места лежало еще пять-шесть.
– Здравствуйте, месье. Бог вам в помощь. Вы ведь Давид Бонне? – сказал ему Холмс.
– Здравствуйте, месье, – ответил садовник, подняв безгрешные глаза. – Да, я Давид Бонне, меня с детства зовут так.
– Насколько я знаю, вы в каком-то роде близкий родственник славного полковника Епифанова, в Эльсиноре именовавшего себя Глебом Жегловым?
– Да, родственник – тепло и простодушно улыбнулся Бонне. – Можно сказать, мы с ним однояйцовые близнецы, родная мать нас бы не различила.
– Так бы и не различила?
– Это я просто так сказал. Конечно, мама различила бы нас, я ведь намного моложе.
– И не только это, – склонил Холмс голову набок. – Вас трудно представить полковником советской милиции, поменявшим в своем пистолете не одну сотню обойм.
– Вряд ли кто смог бы представить меня полковником советской милиции, поменявшим в своем пистолете хотя бы одну обойму, – залился смехом Давид Бонне. – По крайней мере, у меня это ни разу не получалось, как я не старался.
– Потому что по душе и мыслям вы ни в коем случае не ловец отребья, не борец с преступниками, но садовник?
– Совершенно верно, месье Стоун! Я – садовник по всем показателям и критериям. И знаете почему? Потому что меня увлекает лишь мое дело, и я хотел бы заниматься им всегда и везде, разумеется, постоянно совершенствуясь и накапливая мастерство. А если садовника выдвинули бы в Президенты, я сделал бы все, что в моих силах, чтобы он стал им, потому что садовник-Президент…
– Замечательно, – перебил его Холмс. – Я вам искренне завидую…
– Не стоит мне завидовать, месье Стоун. У вас тоже есть свое место в жизни, надо просто его найти, и зависти не станет.
– Насколько я знаю, садовники здесь долго не задерживаются. Вы, вероятно, тоже скоро нас покинете?
– О, да! Профессор Пилат давеча сказал, что подыскал мне место. Место, где чертовски много работы, где требуется рука настойчивого садовника, и где я найду применение своим навыкам за весьма приличное жалование.
– И где же находится это место?
– В Эль-Риаде. Кажется, это столица Кувейта или Саудовской Аравии. Представьте только что возведенный дворец, совершенно сказочный, вокруг него один лишь песок, и моя задача взрастить на нем рай земной флоры. Скажу честно, как только я услышал это из уст профессора, у меня зачесались руки, я ночь не спал, составляя в уме план будущих сражений с песком и зноем.
– И когда вы туда собираетесь ехать?
– Уеду, как только профессор Пикар найдет мне замену. Думаю, это случится дня через два, – посмотрел провидцем.
– Что ж желаю вам удачи, – крепко пожал вмиг закисший Холмс мозолистую руку Бонне. – Думаю, ваш брат, полковник Епифанов был бы рад за вас.
17. Как все просто, оказывается!
Задумчивый Холмс шел по дорожке, посыпанной крупным белым песком. Тонкий его орлиный нос казался ему курносым, квадратный, чуть выступающий вперёд подбородок опадал при каждом шаге, как зажиревший от лености ума, острый, пронизывающий взгляд не мог проткнуть и воздуха, прозрачного на много миль вокруг. А жизнь текла. Где-то в лесу, как нанятый, каркал ворон, в диссонанс ему беспрестанно куковала кукушка, со стороны «Трех Дубов» слышалась странная для текущего момента «Аппассионата». Двое тощих санитаров механически катили к вертолетной площадке медицинскую каталку, устланную светло-коричневой клеенкой, на которой стыдились самих себя поблекшие пятна. Небо выглядело безукоризненно синим; горы, тщательно прорисованные солнечным светом, трепетно его подпирали.
– Мистер Стоун, – послышался за спиной Шерлока Холмса скрипучий голос профессора Пилата. – У вас не найдется для меня минуты?
– Минуты чего? – обернулся Холмс, вмиг собравшись, то есть сделав нос орлиным, а подбородок квадратным, как каменный дорожный брус.
– Вашего внимания.
Холмс смотрел на Пилата ровно минуту. По истечении ее сказал профессору сухо:
– Я согласен, – повернулся, пошел прочь размеренным шагом.
– На что вы согласны? Вы не пояснили, – нагнав его, профессор пристроился рядом.
– Я согласен завтра в три часа встретится с вами и вашими… вашими друзьями в «Трех Дубах».
– Как вы узнали это, мистер Стоун?! Вы читаете мысли?! – круто изогнув шею, посмотрел Пилат в глаза пациента с любопытством.
– Во-первых, мыслей я не читаю. Я читаю лица. Во-вторых, знаю, что все встречи, подобные предложенной вами, проводятся в «Трех дубах». В-третьих, общеизвестно, что, малыш мадмуазель Рене до трех часов дня спит, затем его уносят в Эльсинор на ежедневное медико-психологическое обследование.
– Как все просто, оказывается! Так вы придете?
– Разумеется. Тем более, мне давно хочется познакомиться с профессором Мориарти, который наверняка также приглашен. Миссис Маркофф говорила мне, что он просто душечка.
– Да, он занятный, даже, может быть, интересный человек. Однако слишком, на мой взгляд, самолюбивый. Считает, что первая скрипка всегда в его руках, а все остальные – пятые или десятые… Не хотелось, чтобы вы сцепились…
– Если мы и сцепимся по какому-либо поводу, думаю, присутствующих это только позабавит. Обещаю вам это, господин Пилат.
– Так значит, завтра в три?
– Завтра в три, профессор.
Поклонившись главе клиники, мистер Стоун направился к себе.
18. Нагие думы
В своем номере Холмс ходил из угла в угол. Оказался у окна, постоял. Ничто за ним внимания его не привлекало. Удрученный, прилег на диван. Задумался о том, что думать, рассуждать, соображать, вовсе и не нужно теперь. Все предельно ясно. Ясно, что делать, ясно, что говорить, ясно, к чему стремиться. А разве это не счастье? Да. Счастье. Многие называют это счастьем. Движение-течение под воздействием всемирной гравитации. Стремление вдоль магнитных линий обстоятельств. Неспешное стремление вперед и вниз. К недвижному морю. К тому, что непременно будет. И что из этого понимания получается? Получается, что конец, то есть финал, к которому он, собственно, стремился, стремился, не зная о нем ничего, неизбежен и был неизбежен, возможно, с самого рождения. Был неизбежен, ибо был определен. Не богами, не Пиларом, а самим Холмсом. Он, финал, будет таким, каким он запечатлелся в вечности, в неумирающем никогда времени, искусственном времени, которое можно было сделать только таким и никаким больше. А что из этого следует? Театр! Все театр в мире, не имеющем ни конца, ни начала, ни прошлого, ни будущего, ни смерти, ни бессмертия.
