эти здания становятся похожими на церкви». И тут уже дело не только в экономике, но и в эстетике: «Вам нравится силуэт церкви?» – обращался Хрущев с вопросом к залу[861].
Мордвинова Хрущев обвинял и в зажиме критики в Академии архитектуры. Сообщив всем присутствующим, что «Градов обратился в Центральный комитет партии с письмом, в котором изложил свои критические замечания по вопросам архитектуры», и что Мордвинов получил это письмо, но даже пальцем не шевельнул, Хрущев выразил желание «ликвидировать всякое проявление монополизма и зажима критики» в советской архитектурной отрасли[862]. По словам Хрущева, Мордвинов всячески пытался помешать Градову попасть на Совещание строителей. «Вы, товарищ Мордвинов, и ваши приближенные глушили голоса, раздававшиеся против украшательства и бутафории в архитектуре», – заявил Хрущев[863]. Он говорил об излишествах, приукрашивании, избыточном декоре, о том, что архитекторы «увлеклись ненужным украшательством фасадов»[864], – в целом, использовал совершенно новую лексику для описания тех зданий, которые еще совсем недавно все называли красивыми, монументальными и величественными. Хрущев сознательно избегал сталинского лексикона, изредка поясняя свою мысль («мы не против красоты, но против излишеств»[865]), но чаще всего просто уклонялся от использования затертых в последние годы слов и понятий. Что особенно примечательно, в речи Хрущева на Совещании строителей ни разу не прозвучало слово «счастье» – то самое слово, которое неизменно присутствовало во всех рассуждениях и публикациях о сталинской архитектуре.
За несколько месяцев, последовавших за Совещанием строителей, в архитектурных ведомствах Советского Союза произошли большие изменения. Это мероприятие ознаменовало решительный разрыв между сталинским и постсталинским градостроительством. И все же в выступлениях, прозвучавших на том совещании, прослеживается и преемственность с предыдущей эпохой. Критические замечания, открыто высказанные в конце 1954 года Хрущевым и Градовым, сами по себе не были ни новыми, ни оригинальными. Как пишет Дарья Бочарникова, две связанные между собой цели – индустриализация и стандартизация в массовом строительстве – «хорошо осознавались представителями этой отрасли и оставались в числе важнейших задач советской архитектуры, формулировавшихся до и после 1932 год»[866]. И по мере того, как в 1940-е годы шло послевоенное восстановление, эти приоритеты становились все более насущными. Советские архитекторы – по крайней мере на словах ведя теоретические дискуссии, – никогда не отказывались от промышленного и типового строительства. Безусловно, и в строительной отрасли были такие люди – главным образом архитекторы, – которых интересовал в первую очередь художественный, выразительный потенциал зодчества. Но и помимо Градова, было много таких, кто ратовал за другой подход. Животрепещущие вопросы, поднятые Хрущевым и Градовым на Совещании строителей, перекликались с проблемами, на которые указывали другие делегаты – не архитекторы. Наряду с ведущими зодчими, на совещании присутствовали и министры, и начальники строек: например, Николай Дыгай, в течение трех лет руководивший строительством высотной гостиницы «Ленинградская», Павел Юдин и Давид Райзер, руководившие строительством небоскреба на Смоленской площади, (Райзер также помогал Мордвинову в первые годы в проектировании и строительстве гостиницы «Украина»). Все трое выступили с докладами, длившимися больше часа каждый, и высказались – пусть и в менее ярких выражениях – за многие из тех же перемен, к которым горячо призывали Градов и Хрущев[867]. Дыгай, занимавший в ту пору должность министра строительства СССР, сетовал на то, что «многими архитекторами архитектура понимается как художественная, а не строительная область деятельности»[868]. Сам Дыгай считал типовое массовое строительство важнейшей задачей советской архитектуры, но отмечал, что «типовое проектирование многие архитекторы рассматривают как третьестепенный вид творчества»[869]. С некоторых пор, констатировал Дыгай, «многие архитекторы считают, что проект без башни или шпиля – это вроде как бы и не проект»[870]. Как министр строительства Дыгай заявлял, что такому подходу к градостроительству необходимо положить конец.
В декабре 1954 года участники Всесоюзного совещания строителей разъезжались по домам, сознавая, что стали свидетелями важного исторического момента: новый лидер государства лично вмешался в дела градостроителей-профессионалов. И потому вряд ли они удивлялись тому, что уже в следующем году были проведены реформы, благодаря которым в советской архитектуре произошли ощутимые системные изменения. Начиная с 1955 года интерес к символике, столь характерный для сталинского монументализма, отошел на дальний план, а первостепенной задачей развития советских городов стало массовое строительство жилья – куда менее затратное, если учитывать стоимость квадратного метра, но не менее масштабное и амбициозное.
Куда идет монументализм
Самым осязаемым результатом вмешательства Хрущева в дела советской архитектуры стали типовые жилые кварталы, которые до сих пор можно видеть во многих крупных городах бывшего Советского Союза. В 1957 году, объявляя о начале массового жилищного строительства, Хрущев обязался устранить жилищный кризис в СССР за 10 лет. Каждой советской семье он обещал предоставить по отдельной квартире в новых районах, которые планировалось строить в основном на окраинах городов по всей стране. И пусть жилищный кризис так и не удалось преодолеть окончательно, результаты затеянного Хрущевым массового строительства оказались весьма впечатляющими. За период с 1953 по 1970 год в городах и в сельской местности удалось построить более 38 миллионов квартир и частных домов, и в новое жилье вселились более 140 миллионов человек[871]. Благодаря массовому жилищному строительству то, что в сталинскую эпоху оставалось привилегией элит, – отдельная односемейная квартира – превратилось во вполне осуществимую мечту очень многих людей.
Средоточием новшеств, которым в конце 1950-х открыла дорогу объявленная Хрущевым кампания массового строительства жилья, оставалась Москва. Черемушки на юго-западе города, где ранее поселили строителей небоскребов, переименовали в Новые Черемушки и превратили в образцово-показательный микрорайон нового типа. И такие Новые Черемушки – с их централизованной инфраструктурой, общественными площадками и маленькими, но удобными квартирами – еще долгие годы воспроизводились множество раз в разных городах Советского Союза. В Москве же этот типовой район разительно контрастировал с небоскребом МГУ, вырисовывавшимся на горизонте невдалеке. В самый момент своего появления московские небоскребы стали негативными образцами городского проектирования.
В массовой прессе и специализированных изданиях подчеркивалась разница между сталинскими небоскребами и хрущевскими многоквартирными домами. На изображениях, публиковавшихся в архитектурных журналах той поры, небоскребы обычно помещались на заднем плане и служили контрастным фоном для новых московских жилых кварталов. На фотографии 1958 года здание МГУ показано издалека, его силуэт обрамлен строительными кранами и частично заслонен строящимся жилым комплексом, который, можно подумать, со временем должен был загородить вид на университетский небоскреб полностью (илл. 8.2). На самом деле, в конце 1950-х чаще всего строились гораздо более низкие – пятиэтажные – жилые дома, вскоре
