Решено укрыться от извозчиков и иных не в меру любопытных глаз в недальнем лесу. Лес при приближении к нему оказался кустарником, впрочем достаточно высоким и густым. Когда зашли в него, вдали на дороге показалась карета. Неужто полиция? Нет, ложная тревога. То барон Луи Геккерен отправил свою карету на всякий случай – все, что он мог сделать для Жоржа по возвращении домой из суматошной поездки на Мойку.
Секунданты, найдя удобную площадку, стали протаптывать дорожку. Барон Жорж Геккерен к ним присоединился.
Пушкин наблюдал за приготовлениями с полным равнодушием.
«Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга…» Виконт д'Аршиак тщательно перемеривает шаги, ни на кого не полагаясь. Он не допустит никакой неточности. «Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Только глаза слезятся от несносного ветра.
Ветер налетает рывками, словно хочет помешать виконту д'Аршиаку быть пунктуальным до конца. Виконт потирает омертвевшие руки. «Расстояние между барьерами – десять шагов». Здесь нельзя допустить ошибки даже на один сантиметр.
Секунданты обозначают барьеры своими шинелями. Ветер налетает с новой силой. Он кружит и стонет, порошит снегом в глаза. Все быстрее сгущаются сумерки…
Виконт д'Аршиак смотрит на часы. Четыре часа тридцать минут. Приготовления кончены. Подполковник Данзас оглядывается на Пушкина, но одно нетерпение видит на лице поэта.
Секунданты заряжают оружие. Противники занимают свои места. Пушкин с пистолетом в руке!.. Константину Карловичу Данзасу кажется, что он бредит. А там, в двадцати шагах от поэта, изготовился к бою молодой, ловкий, уверенный в своей силе враг. Страшный, дурной сон видится подполковнику Данзасу на зловещей поляне. Но единственное, что ему остается, – подать знак к бою, взмахнув шляпой с белым султаном…
Пушкин подходит вплотную к барьеру. Дантес успевает выстрелить первым.
– Я ранен, – Пушкин падает на шинель Данзаса, служившую барьером, и остается недвижим. Пистолет зарылся в снег.
Секунданты бросаются к нему. Дантес тоже покидает свой барьер.
– Подождите! – к Пушкину возвращается сознание. – Я чувствую достаточно силы, чтобы сделать мой выстрел.
Дуэль возобновляется. Дантес становится у барьера как опытный дуэлянт – боком к противнику, прикрывая грудь правой рукой.
Данзас подает Пушкину новый пистолет вместо забитого снегом. Только нет уже у Пушкина сил подняться. Он целится лежа, опираясь на левую руку. Еще один выстрел гулко звучит на поляне. Теперь падает Дантес.
– Браво! – Пушкин подбрасывает пистолет высоко в воздух и снова впадает в обморочное состояние. Кровь медленно багрит снег. – Он убит? – спрашивает, очнувшись, поэт.
– Нет, ранен в руку и в грудь, – отвечает д'Аршиак.
– Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, – медленно, будто размышляя вслух, говорит Пушкин, – но теперь я этого не чувствую…
Крови на снегу вокруг Пушкина становится все больше, и д'Аршиак решает: рана Пушкина слишком серьезна, чтобы продолжать поединок. Все требования чести выполнены. Дело кончено без малейшего отступления от правил. Теперь и д'Аршиак может высказать свое пожелание о примирении противников.
– Если мы оба уцелеем, все начнется сызнова, – отвечает Пушкин. Больше он не скажет ни слова о Дантесе.
Виконт д'Аршиак смущен: если дуэль доведена до результата, то теперь примирение противников как нельзя лучше ответило бы его благородным чувствам…
Однако пора принимать меры к возвращению в город. Зовут извозчиков, разбирают забор, чтобы сани могли подъехать ближе к Пушкину, распростертому на снегу. Его поднимают и усаживают. Сани движутся медленно, чтобы уберечь раненого от жестоких толчков, пока едут по сугробам до большой дороги.
Дантес, получивший ничтожную царапину и столь же легкую контузию, ждет у своих саней. Он предлагает Данзасу воспользоваться для перевозки Пушкина каретой, присланной бароном Луи Геккереном. Он готов скрыть от властей участие в дуэли самого Данзаса. Данзас, оказавшись в крайности, принимает первое предложение и твердо, резко отказывается от второго: он умеет нести ответственность за свои действия и не нуждается в укрывательстве.
Бедный Константин Карлович понимает все больше, что эту ответственность он понесет не только перед начальством – он будет нести ее за Пушкина перед всей Россией.
Дантес, откланявшись, первый уезжает с д'Аршиаком в город. Следом за ними медленно начинает путь карета барона Луи Геккерена, в которой Данзас везет тяжело раненного Пушкина.
На покинутой поляне опять стонет затихший было ветер. Стонет, кружит ветер и наметает снег на темное, растекающееся пятно. Густые сумерки сгущаются над безлюдной поляной.
Карета голландского посланника подвигалась к городу. Пушкина лихорадило. Начались мучительные боли в животе. Его речь прерывалась.
На Мойке, у дома княгини Волконской, карета остановилась. Данзас быстро поднялся в квартиру поэта: надо вызвать слуг, предупредить ничего не ведающую жену.
В кабинете Пушкин сам переоделся в чистое белье, лег на сафьяновый диван, отгороженный от дверей книжными полками.
Азинька, уложив Ташу, впавшую в обморок, распоряжалась в доме – вызвала врачей, послала за друзьями поэта. У нее на все хватило сил, не могла только войти сейчас в кабинет.
Туда, придя в чувство, вошла, шатаясь, бледная, с глазами, полными ужаса, Наталья Николаевна. Опустилась на колени и, боясь причинить боль, робко обняла мужа.
– Будь спокойна… – сказал ей Александр Сергеевич. – Ты ни в чем не виновата…
Часть шестая
Глава первая
В министерство внутренних дел поступают полицейские донесения о происшествиях, случившихся в столице: о покусах каких-то супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве, об отравлении некоей содержательницы известных женщин… Сюда же пришел еще один срочный рапорт полицейского врача:
«Полициею узнано, что вчера в 5-ом часу пополудни, за чертою города, позади комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского ее величества полка бароном Геккереном; первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Господин Пушкин, при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством господином лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни…»
Рапорт мечен 28 января и может наглядно свидетельствовать о том, что полиция всегда опаздывает.
Дело о дуэли камер-юнкера Пушкина с бароном Жоржем Геккереном пошло по высшим инстанциям еще в тот час, когда Пушкина привезли домой «в опасности жизни».
Геккерены понимали, что дуэль, закончившуюся так благополучно для них и так трагически для Пушкина, скрыть невозможно. Пожалуй, и нечего скрывать. Они защитили свою честь как нельзя лучше.
Жорж Дантес, возвратясь в город, немедленно осведомил о поединке командира Кавалергардского полка генерала Гринвальда. Барон Луи счел необходимым сообщить министру иностранных дел графу Нессельроде. Министр и командир Кавалергардского полка тотчас выехали с личными докладами к его величеству. Конечно, ни министры, ни командиры гвардейских полков не ездят к императору с докладами о каждой приключившейся дуэли. Еще менее допустимо это в поздний, неурочный час. Однако, разные бывают поединки. Итак, граф Нессельроде и генерал Гринвальд, опередив графа Бенкендорфа, отправились во дворец.
Но император был в отсутствии. В камер-фурьерском журнале значилось, что его величество изволил отбыть в театр в 8 часов 10 минут вечера.
Между тем на квартиру к Пушкину съезжались врачи, первые из тех, кого в суматохе удалось найти. Одним из них оказался доктор Шольц, акушер воспитательного дома. Верный врачебному долгу, он немедленно отправился по вызову, а по пути благоразумно пригласил более подходящего к данному случаю коллегу – доктора Зайдлера.
По желанию Пушкина, на время медицинского осмотра все домашние были удалены из кабинета. После осмотра доктор Зайдлер спешно отправился за необходимыми инструментами. Доктор Шольц остался наедине со своим случайным пациентом.
– Что вы думаете о моей ране? – Пушкин дышал прерывисто, говорил с трудом, но голос его звучал спокойно. – Скажите откровенно.
– Рана опасна, – ответил не колеблясь медик.
– Смертельна? – с тем же спокойствием продолжал поэт.
– Считаю долгом и этого от вас не скрывать. – Приговор был произнесен, и теперь невозмутимый лекарь счел возможным утешить приговоренного к смерти: – Послушаем, однако, мнение Арендта и Саламона, за которыми послано.
Доктор Шольц говорил о признанных светилах столичной медицины, но ждал их мнения только для проформы. Даже ему, акушеру, все ясно.
– Благодарю вас, вы поступили как честный человек. – Александр Сергеевич медленно провел рукой по лбу. – Мне нужно привести в порядок мои дела. – Он опять помолчал. – Кажется, идет много крови?
