Глава четвертая
Неожиданный, робкий луч надежды! Он блеснул ранним утром 29 января, в тот час, когда еще совсем темно было за окнами пушкинского кабинета.
Медики поставили пиявки. Сам Арендт одобрил это решение врачей Спасского и Даля.
Пульс Пушкина становится ровнее, увереннее, мягче… Надежда!
Больного оставили на попечение доктора Даля.
– Никого здесь нет? – спрашивает у него Пушкин.
– Никого…
– Даль, скажи мне правду: скоро ли я умру?
– Мы на тебя надеемся, Пушкин, право, надеемся, – отвечает медик, обретший веру.
– Ну, спасибо, – добродушно отвечает Александр Сергеевич и пожимает руку врачу.
Далю показалось, что в эту минуту и Пушкин, – правда, единственный раз, – поддался надежде.
Но раньше, чем заглянул в окна хмурый петербургский день, безнадежно угас робкий луч напрасных упований.
Пушкин тает на глазах. Пульс опять едва уловим. Его снова одолевают боли.
– Скоро ли я умру?.. Пожалуйста, поскорее… – в полузабытьи повторяет поэт.
Жуковский вывешивает новый бюллетень, звучащий как погребальный звон:
«Больной находится в весьма опасном положении».
И опять на Мойку, к дому Волконской, идут и идут безвестные люди. Читают грозный бюллетень, потом стоят на набережной и ждут: должен смилостивиться бог.
Чем грознее бюллетень, тем чаще слышатся проклятия убийцам. Снуют в толпе шпионы Бенкендорфа. А то благоразумно исчезнут: черт его знает, какая может завариться каша… Но страх перед начальством снова гонит их в толпу.
Люди прибывают. На дверях квартиры висит все тот же страшный бюллетень.
У Пушкина снова начались боли.
– Не стыдись боли своей, – говорит ему доктор Даль, – стонай, тебе будет легче.
Пушкин открывает глаза. Говорит через непосильную муку:
– Нет, не надо стонать… Жена услышит… Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил… Не хочу!
В квартире с рассвета находятся друзья. Тургенев тоже на посту. Осведомившись о горестных новостях, он берется за очередное письмо в Москву:
«10 часов утра. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близь кушетки, и недавно спрашивает при ней у Данзаса: думает ли тот, что он сегодня умрет, прибавив: «я думаю, по крайней мере, желаю».
– Мне было бы легче умирать, если бы около меня был Пущин… – Александр Сергеевич опять умолк.
Квартира Пушкина полна посетителей. Неотлучно присутствуют именитые друзья. Но не придут сюда ни те, кто погиб вместе с Рылеевым, ни те, кто томится во глубине сибирских руд. Не придет и Пущин – «мой первый друг, мой друг бесценный…»
Нет их, верных друзей молодости, подле Пушкина, но им отданы мысли.
Пушкин лежал молча, с закрытыми глазами, вытянув руки поверх одеяла. Никогда не подойдет он к письменному столу, никогда не поднимет крышку заветного ларца, в котором хранятся рукописи. Работал до тех пор, пока рука могла держать перо. И вот – одолел «вздор»!
В час дня Тургенев записал:
«Пушкин слабее и слабее. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается, но умирающий сильно не страдает. Жена подле него. Он беспрестанно берет ее руку. Александрина плачет, но еще на ногах. Жена повторяет: «Tu viveras!»[13] Он уже умирает, а жена находит его сегодня лучше, чем вчера. Она у дверей его кабинета. Иногда входит. Ее лицо не предвещает смерти, такой близкой…»
«2 часа пополудни. «Опустите шторы, спать хочу», – сказал он сейчас…»
Сон не пришел.
Доктор Даль стоял подле Пушкина, держа его руку – пульс неудержимо падал. Но Александр Сергеевич опять открыл глаза и попросил морошки. Тотчас, чтобы успеть исполнить его желание, послали в ближайшие лавки. Слуга взял ее в долг по заборной книжке. Когда морошку принесли, Александр Сергеевич внятно сказал:
– Позовите жену, пусть она меня покормит.
Наталья Николаевна встала на колени и дрожащей рукой подала ему одну-другую ложку ягод. Александр Сергеевич погладил ее по голове.
– Ну, ну, ничего… Слава богу, все хорошо!
…Между тем порядок, установленный Пушкиным, уже был нарушен. Без его зова близкие собрались в кабинете. Доктор Даль подошел к ним:
– Отходит…
Наталью Николаевну под каким-то предлогом увели. Друзья приблизились к дивану вплотную. Пушкин быстро открыл глаза. Лицо его прояснилось.
– Кончена жизнь, – сказал он.
– Что кончено? – переспросил Даль, не разобрав слов.
– Жизнь кончена, – твердо повторил Пушкин, – теснит дыхание…
Отрывистое, частое дыхание сменилось на медленное, протяжное, тихое. Еще один, едва заметный, вздох…
Он умер в 2 часа 45 минут пополудни, в пятницу 29 января 1837 года.
И тогда, мешая слезы с чернилами, закончил свое письмо в Москву Александр Иванович Тургенев:
«3 часа дня. За десять минут Пушкина не стало… Жуковский, Виельгорский, Даль, Спасский, княгиня Вяземская и я, мы стояли у канапе и видели последний вздох его… За минуту просилась к нему жена, ее не впустили. Теперь она увидела умершего, она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все еще не верит, что он умер, все не верит. Между тем, тишина уже нарушена. Мы говорим вслух и этот шум ужасен для слуха…»
Да, все уже говорили в полный голос. Встали посмертные заботы. Не прошло и часа – тело вынесли из кабинета для вскрытия. Эту тяжкую обязанность взял на себя доктор Даль.
«При вскрытии брюшной полости, – записал он, – все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиной с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушиблены пулей. В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно, из перебитой бедренной вены…»
Доктор Даль определил направление пули и ее разрушительное действие, но самой пули, засевшей, по-видимому, где-нибудь поблизости от раздробленной крестцовой кости, не нашел.
«Время и обстоятельства, – заключил он, – не позволили продолжать подробнейших изысканий».
Василий Андреевич Жуковский торопился выполнить высочайшее повеление. Именем государя он опечатал двери пушкинского кабинета. Как будто через все печати не прорвется к людям вещее слово Пушкина:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежит —И славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит.
Глава пятая
Вечером служили первую панихиду. Священник возглашал молитвы об упокоении души новопреставленного раба божия болярина Александра. Священнику печально, согласно откликались певчие.
Клубы кадильного дыма наполняли комнату. В руках у молящихся горели погребальные свечи.
Панихиду служили в передней. Здесь могли поместиться только немногие близкие. Среди них не было Натальи Николаевны. Она была в таком состоянии, что боялись за ее рассудок.
Кончилась панихида – к телу пошел народ. Люди медленно обходили комнату и в нерушимой тишине уходили. Если бы допустить, шли бы всю ночь.
Василий Андреевич составлял прошение царю о милостях вдове и семейству. Он писал о желании Пушкина быть похороненным вблизи Михайловского, в Святогорском монастыре, где недавно он похоронил свою мать; просил об очищении Михайловского от всех долгов и сохранении имения за осиротевшим семейством; о пенсии престарелому отцу поэта; об издании сочинений покойного в пользу вдовы и детей; о пожаловании средств на первые нужды семьи, оставшейся без кормильца…
Обо всем подумал заботливый Василий Андреевич и закончил личной просьбой:
«Вы, государь, уже даровали мне величайшее счастье быть через вас успокоителем последних минут Карамзина… Мною же передано было от вас последнее радостное слово, услышанное Пушкиным на земле…» (Конечно, Василий Андреевич имел в виду не повеление запечатать пушкинский кабинет.)
Нужно было во что бы то ни стало присвоить Пушкина трону. Все свершающееся в доме умершего требовало действий немедленных, решительных и осмотрительных. Скорбь о поэте выражали не только богомольные друзья поэта. К Пушкину шли какие-то неизвестные люди и шли в великом, подозрительном множестве. Кто поручится, что влекут их только благочестивые чувства, подобающие христианину? Чуткое ухо самого Василия Андреевича не раз ловило слова, в которых вовсе не было смирения перед смертью. Вот от этих незваных почитателей, тоже желающих присвоить Пушкина себе, надо было отбиться.
И Василий Андреевич решил написать царю о том, как встретил Пушкин его, Жуковского, вернувшегося к умирающему из дворца:
«Вот что он отвечал, подняв руки к небу с каким-то судорожным движением (и что я вчера забыл передать вашему величеству): «Как я утешен! Скажи государю, что я желаю ему счастья в сыне, что я желаю счастья в счастье России». Итак, позвольте мне, государь, и в настоящем случае быть изъяснителем вашей монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будет ее выразить для благодарного отечества и Европы…»
