– Вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет… Кем сказано, отец Александр?
Неприятно удивленный появлением святых отцов, а более всего опечаленный предательством отца Иеремии прот земли афонской, едва сдерживаясь, ответил:
– Это слова святого Петра.
– Ты из рода избранных… Царственное священство! Все ты знаешь, все умеешь, обо всем думаешь, за всех все решаешь. Мы тебе доверяли, как никому, кроме Господа нашего, – с горечью произнес настоятель сербского монастыря отец Павликий. Вздохнул и опять повторил: – Как никому верили…
– Когда мы обнаружили в келье бездыханное тело нашего всеми любимого отца Сильвестра, горе, несказанное горе, объяло весь святой Афон. Все мы пришли к телу настоятеля Лавры святого Афона. Все. Кроме тебя, наш прот! – в гневе отец Анфим даже указал пальцем на вмиг покрасневшего отца Александра.
– Отец Сильвестр мертв? – едва слышно произнес тот.
– Мертв. На то воля Господа. А на что была воля Всевышнего?.. Или ты без воли его, согласно безумству собственному покинул землю святого Афона? Не может прот земли афонской покинуть земной удел Богородицы. Не может! Ни при каких обстоятельствах! – в нарастающем гневе прокричал игумен Эсфигменского монастыря. – Ты предал святой Афон! Ты предал нас! И во имя чего? Подскажи ему, отец Иеремия!
– Наш прот пожелал сбросить василевса Иоанна Кантакузина, – скалясь, тут же ответствовал маленький человечек в больших монашеских одеждах.
– Предатель! – побледнел отец Александр.
– Нет! Предатель это ты, наш бывший прот. Ты в несогласии со словом божьим восстал против власти светской, не имея на то воли нашей. И восстал, объединившись с сатаной, в облике этого «синего дьявола». Теперь мы все видим и все знаем. Грех это, грех, – закивал головой отец Павликий. – У тебя еще будет много времени подумать об этом в колодце лавры святого Афанасия.
Отец Александр сбросил с себя хламиду, и крепко сжав свою палицу, спиной отошел к главной двери. Открыв ее, он вышел на длинную, крытую галерею и побледнел. Все пространство небольшого двора дома было заполнено протикторами[240]. А за их щитами в омерзительной улыбке у открытых ворот стоял Никифор.
Бросившись опять в комнату, отец Александр застыл на пороге. После недолгого оцепенения он усмотрел отца Иеремию и медленно двинулся к нему:
– Ты не просто предатель. Ты двойной предатель.
– Никифор обещал за этого «синего дьявола» многое доброе для земного удела Богородицы, – прячась за спины святых отцов, выкрикнул маленький предатель-священник.
– Вот она – истинная хитроумная ловушка Никифора, о которой я даже и не догадывался, – вздохнул бывший прот земли афонской.
– Смирись, отец Александр! – строго велел владыка Каллист.
После его слов в боковую дверь стали входить рослые монахи, при виде которых отец Александр обреченно бросил на пол свою палицу.
– Прости, Гудо. Все окончено. Все.
– Но не для меня! – громко воскликнул Гудо.
Глава двенадцатая
Символ мусульманской веры – «шахада»[241].
Его первое и важнейшее положение выражается словами: «Ла илаха илла Ллаху ва Мухаммадун расул Ллахи»[242].
«Шахада» многократно повторяется во время молитвы, входит в призыв «азан», пять раз в день собирающий мусульман на молитву. Ее словами сопровождаются все ритуалы Ислама. Истинно верующие произносят их во многих случаях жизни. Троекратное произнесение «шахада» в присутствии духовного лица составляет ритуал обращения в Ислам. Во время сражения «шахада» служит боевым кличем. Именно поэтому павших на поле боя называют «шахидами» – мучениками за веру, погибшими со словами «свидетельства» на устах.
Все это прекрасно известно Дауту и принято его сердцем, умом и душой. Отчего же сейчас его слух режут эти прекрасные и самые святые слова? Он присутствовал на множестве таких печальных служб, когда придавались земле те из раненых воинов, что были доставлены кораблями после морского боя и умерли спустя несколько дней. Почетная смерть, почетные проводы… Склоненные знамена, бунчуки… Слова молитв, слова воинских пашей, слова братьев по вере и по оружию… А самое главное – присутствие великого и непобедимого Орхан-бея.
Ему не нужно ничего говорить. Достаточно того, что его рука лежит на рукояти сабли, на голове особо уложенный тюрбан, а лицо преисполнено строгости и в то же время одухотворенности. Человек-скала, твердый, незыблемый среди океана человеческих неспокойных волн.
Как любил и преклонялся перед своим повелителем Даут именно в такие мгновения! Как замирала его душа, а рука сама по себе тянулась к оружию!
Но сегодня… Что-то не так, что-то не то… И слух режет слишком пронзительный голос имама[243], произносящего «шахаду». А еще не понравилось то, что этот высокий худощавый молодой знаток Корана вот так просто подошел к самому властелину осман и стал по его левую руку, как на свое обычное место. И уж совсем не понравилось то, что Орхан-бей благосклонно посмотрел на молодого имама сегодняшней печальной молитвы и одобряюще кивнул ему головой.
– Мой повелитель! – наконец осмелился Даут и вытиснулся из рядов собравшихся правоверных.
Орхан-бей затряс головой, как будто пробуждаясь, но, так и не сосредоточившись, повернулся правым плечом к своему бывшему начальнику тайной службы.
– Я выполнил ваше повеление. Я привел его. Я привел Шайтан-бея! – в отчаянии воскликнул Даут.
Но его слова не возымели действия. Орхан-бей повернулся к нему спиной и скрылся в своем знаменитом черном шатре. В том самом знаменитом черном шатре, что заменял ему столицу его постоянно расширяющегося государства. В том самом шатре-дворце, который любое место, даже пустыню, превращал в оазис жизни из тысяч людей, десятков тысяч животных, в праздник многоголосия, в цветной ковер из одежд, ковров и знамен.
Вот только единственно Дауту не было место на этом празднике. Владыка повернулся к нему спиной, и погасло солнце, и наступила тьма. О, сколько усилий, страданий, ума и ловкости пришлось приложить! И что в итоге? Меркнет солнце, теряются краски, исчезают чувства и млеет мозг.
А ведь в каком прекрасном настроении приближался бывший начальник тайной службы к ставшему занозой в теле Византии городу Галлиполю. Порадовался тому, что в столь короткий срок мастера Востока восстановили его стены и многие из домов, рухнувшие во время мартовского землетрясения. Даже мечеть успели соорудить. И пусть без излишеств и прикрас, но просторную и с высоким минаретом. А сколько знакомых лиц, несколько удивленных появлению Даута, но при этом радостных тому, что еще один брат по вере присоединился к тому могучему войску, что уже несколько дней накапливается на земле Европы, на самом носу Калиполльского полуострова. Тело было невесомым, а мозг вообще, кажется, отделился от него. Еще бы! Вот он предстанет перед своим властелином, поклонится и скажет…
И он сказал то, что должно было порадовать бея осман и многочисленных гази[244], прибывшие со всех уголков мусульманского мира. Вот только Орхан-бей не услышал его. Именно так – не услышал и не узнал своего верного тайного пса. И тело со стоном грохнулось на камни Каллиполя. Еще больнее вернулся мозг и вместе с ним способность видеть происходящее. И тут же мозг воскликнул: «Что здесь происходит?! Почему все это?! Это должно быть не так! Нужно пасть к ногам Орхан-бея и все ему подробно доложить. Так, как это было еще совсем недавно, до того самого дня, когда повелитель ледяным голосом сказал: «Значит ты не смог… Ты не выполнил мою особую просьбу… Ступай от меня!..».
Еще долгое время бродил Даут по улицам Галлиполя, одинокий и приглушенный, собирающийся с мыслями и набирающийся отваги. И когда уже солнце стало садиться на зубчатые стены города, Даут вышел из ворот и направился к кромке воды, возле которой на небольшой возвышенности стоял скромный черный шатер в полукруге разноцветных и дорогих временных жилищ его ближайшего окружения.
Но подойти к шатрам было уже невозможно. Что-то случилось. Что-то произошло такое, что больно резануло по душе бывшего начальника тайной службы османов. Рослые воины в дорогих одеждах и в крепкой броне не пустили его и к ближайшему шатру. Еще совсем недавно каждый правоверный в независимости от того воин ты, или пастух мог свободно подойти даже к черному шатру бея и испросить у него разрешения войти внутрь. И Орхан-бей часто принимал в своем жилище-столице множество братьев по вере, угощая их кислым лошадиным молоком и сладкими лепешками на меду. Теперь же брата по вере Даута отшвырнули от первого же шатра, как какого-то гяура, задумавшего подлое преступление.
И напрасно Даут возмущался и взывал к Всевышнему и Справедливому. Его никто не слышал и не желал услышать. И тогда он отошел к большим камням в сотне шагов, и, привалившись к ним спиной, тяжело задумался.
