Нилыч надолго замолчал.
— Я не знаю, журналист ответа на твой вопрос, — неожиданно проговорил он после долгой паузы, — многие видели и чувствовали то, что видел и пережил ты. Были случаи, когда охотники, рискнувшие заночевать в зоне, стрелялись там или вешались. Для себя лично у меня есть объяснения, я их тебе не скажу, а у тебя, я думаю, должны быть свои.
Нилыч отвернулся от Виталия и, глядя в сторону окна, и с печалью в голосе добавил:
— Ничего нет случайного на этом свете… Пройдет время, и ты поймешь, почему тогда все так произошло. Все «почему» найдут свои ответы…
— Что-то я не понимаю Вас, Олег Нилович!?
— Поймешь… Придет время и поймешь. — Он долил себе из чайника простого кипятка, сделал короткий глоток, слегка прокашлялся: — Будет неинтересно, останови, я не обижусь. Тот барак, в котором ты горел, еще только строился, как и сама дорога, и зона, — начал он тихо и задумчиво. — Вот мы и решили с Ефимкой, родным отцом Витьки с Никиткой, попробовать поменять мясо на этой стройке. А стояли тогда на зимовке под Казымском. Отобрали с десяток старых хоров и откочевали как раз к Заячьей губе. Поставили чум. С нами была тетя Ефимки, с мужем и своим младшим сыном лет пятнадцати. Забили трех быков и на двух упряжках поехали на стройку. Понимали, что рискуем. — Нилыч опять сделал паузу. Пристально посмотрел на Виталия: — Так вот, едем по замерзшим болотам да озерам, а по всей округе зеки лес валят, бревна то на себе, то волоком таскают к насыпи. Там пилорама у них на колесах. Короче говоря, первые туши мы хорошо обменяли на муку, соль и немного масла. Потом привозили два мешка рыбы мороженой. Тоже с выгодой для нас. Ефимка прямо к коменданту ходил, а я ждал, боялся показываться…
Недели через две малость осмелели, не стали биржи лесоповальные обходить, а поехали напрямую. По две туши на нарте, оленям тяжело по глубокому снегу. Лесок хоть и реденький, но листвяночки как свечки были, одна к одной. Едем, а вокруг пилы вжикают, топоры перестукиваются. Заключенные в черном рванье лес валят, а охрана в длинных тулупах у костров руки к огню тянет.
Нилыч глубоко вздохнул, потупился. Просидел так с полминуты, потом встал, подошел к окну и долго всматривался в околицу поселка, за которой разбегалась в разные стороны сонная тундра.
— Уже лесок проезжали, как вдруг слышу: «Оула!»… У меня и хорей из рук выпал. — Нилыч развернулся и строго посмотрел на собеседника. — Это мое настоящее имя.
Он подошел к столу, взял чайник, начерпал в него воды из ведра и поставил на плиту.
— Зажигай…
Виталий быстро поднялся, открутил на болоне вентиль, зажег газ и так же торопливо сел, не сводя глаз с рассказчика.
Тот тоже сел на свое место и, обхватив своей корявой рукой бутылку, почти весело проговорил:
— Что там Распутин! Живой, нет?! А-а нет…, жив еще злодей! Давай, журналист, свой стакан, — Нилыч поднял бутылку.
— Может как раз в том самом бараке, что ты спалил и доживал свои последние денечки прекрасный и замечательный человек, который мог стать знаменитым ученым, мог прославить страну. Он был моим вторым, но главным учителем здесь и настоящим другом для меня и Ефимки. Он был мудрым, надежным и терпеливым, но с очень слабым здоровьем. — Нилыч разлил водку и взялся за стакан. — Он научил нас с Ефимкой читать книги. Правильно читать, соглашаться с ними и спорить…. Я не знаю, что было бы со мной, каким бы я стал без этих книг, не знаю, — почти прошептал он и выпил. — Ох, и горький же этот Распутин! — Нилыч чуть сморщился, но опять проигнорировал закуску.
— Я смотрю на зеков, — продолжил он чуть погодя, — они все одинаковые, худые, щетины в поллица. Едва передвигаются. А еще пилы дергают, топорами машут…. Смотрю, бегаю взглядом по ним… и вот как глянул на одного — Максим!!! Смотрю на него, одни глаза и ничего больше. Телогреечка на нем висит будто на гвозде. Одна душа осталась… А охрана уже бежит. «Проезжай, самоеды» орут, автоматами пугают…. Я сам навстречу им. Выбрал того, что покрупней да посолиднее. В погонах да званиях не разбирался и говорю ему с ходу, что, мол, тут знакомый наш один, можно ли поговорить с ним да чайком угостить. А он здоровенный такой, рыжий, — Нилыч взглянул на Виталия, — как заржет на весь лес. Зеки и работу побросали. Да я, говорит он, из тебя самого сейчас зека сделаю, урод паленый, наговоритесь до тошноты. Ефимка тянет за рукав, айда, шепчет, загребут. А мне словно вожжа под хвост. Вот, говорю, гражданин начальник, вашей жене на воротник и достаю из-под малицы шкурку песца. Это мы на крайний случай припасли. А он и не смотрит на мою взятку. Харя у тебя, паршивец ты этакий, уркаганская, говорит, зуб даю беглый. И больно тычет мне в живот автоматом. Пошли, орет, сучара. У меня сердце в пятки…. Да нет, говорю ему, местный я, с Хадаты. Он опять в хохот. Если ты самоед, говорит, то я маршал Жуков, и опять хохотать.
Подошли и окружили нас другие солдаты. Ребята, говорит один, смотрите наш «Волдырь» шпионов поймал! Вот падлы, они ж дорогу хотели взорвать, говорит другой! Да, Волдырь?! А он их, тихушников, за яйца, гогочет третий… Давай, «Волдырь», влупи им по самое дальше некуда, старлей Цупиков тебе отпуск даст… Они ж твари, под видом оленьих туш взрывчатку возят…
«Да вы на рожу у этого посмотрите,» — затравленно огрызнулся рыжий здоровяк, его ж явно в зоне приложили… «Да это, — ответил ему кто-то, — теща сковородкой больной зуб грела.» И все охранники опять в хохот. «А это что, — заорал здоровяк и выхватил у меня шкурку, — подкупить меня хотел.»
Ой «Волдырь», неподкупный ты наш, говорят ему, вдоволь насмеявшись, приятели, если не хочешь беды на свою жопу, отстань ты от этих дикарей. Они же хавку для начальства возят.
«Ладно, — сквозь зубы ответил рыжий, — я вам щас докажу, что это урка… А ну, — крикнул мне в лицо, — снимай свой зипун!» Я сначала не понял, но потом догадался, что он хочет посмотреть в наколках ли я. Ну, я и разделся. Снял малицу, рубаху, стою перед ними голый по пояс. А они ходят вокруг меня, тычут пальцами то в один, то в другой шрам. Откуда, спрашивают, этот или тот. От медведей говорю, да волков, тем более что это наполовину, правда. Короче говоря, они еще долго меня шупали и отпустили под конец… Вот такая у меня первая встреча и вышла с твоим Касьянычем.
Нилыч покачал головой:
— Мы тогда очень обрадовались, что встретили Максима. Нам везло. Удачный обмен, встреча с другом, которого считали давно погибшим, и легко отделались от рыжего охранника. На радости решили избушку поставить на Заячьей губе. И Максимка рядом, и более крупным обменом можно было заниматься не только с этой зоной, но и с соседними… И рыбалка, и охота! Короче говоря, посчитали место удачным и начали бревна заготавливать, чтобы весной срубить избу… От нас до дороги было где-то километров пять — шесть, и мы часто слышали то винтовочные одиночные выстрелы, то длинные автоматные очереди.
Нилыч, как и в прошлый раз, встал из-за стола, подошел к окну. Долго смотрел куда-то лет на сорок назад, вернулся, сел на прежнее место:
— Максимку мы больше так и не видели. И спросить не у кого было. А стройку начали сворачивать. Вывозили в основном военных и очень мало заключенных. Когда все опустело, некоторое время зоны еще охранялись. На вышках дежурили часовые. Палили с дуру по всему, что шевелилось вокруг. С ума видимо сходили, пили, дрались меж собой. А уже позже, точно не могу сказать, на ворота хорошо смазанные замки повесили, тогда мы с Ефимкой и обошли все вокруг. Через забор заглядывали, все надеялись хоть какую-то память о Максимке найти, думали могилку отыщем или еще что-то… Но как ни искали, ни единого намека, словно все сразу как были в лохмотьях, так на небо и… Вот тогда-то Ефим мне и признался, что видел якобы какие-то силуэты и на дороге, и в самой зоне. Будто кто все еще там живет. Он думал, что и я видел, но врать не буду, не видел. С тех пор и стал слышать, что в зонах кто-то есть… — тихо закончил Нилыч. И через паузу бодро и немного виновато добавил:
— Опьянел я журналист с Распутина твоего, разболтался… А болтун что!?… Болтун — находка для шпиона!.. Спать-то будем, нет?
— Да какой сон, вон время-то, — Виталий взглянул на часы. — Ого, шестой час идет! А я смотрю, на улице веселее стало, — он встал и зажег газ. — Хорошо у вас солнце летом не заходит. Хочешь, спи в любое время, а хочешь, круглыми сутками делом занимайся.
— Ну, тогда давай чай пить, как положено. Вон у меня еды сколько…
— Ой, я совсем забыл, мне же эти гости заграничные полно всякой всячины оставили. Сейчас! — Виталий полез в свою объемистую сумку и начал извлекать из нее всякие пакетики, коробочки, свертки… Все в блестящих, цветастых эмблемах, этикетках, картинках… — Вот супы сухие, а вот колбаса-сервелат, а это кофе, изюм, печенье. Тут двоим на неделю!
Раскладывая на столе подарки, Виталий поглядывал на Нилыча, который во все глаза смотрел на эти пакеты и коробочки, читал издалека названия, не решаясь взять в руки.
