— Спроси у Максима… — не унимался Ефимка.
Максим, скорчившись у костра, вырезал на бересте какие-то линии, черточки, значки. Он называл это картой.
— Эй, недоросли, готовьте побольше дров на вечер, начнем постигать науки, братья вы мои исторические, — с теплой, лучистой улыбкой ответил Максим и опять взялся за бересту. — Ученье, дорогие мои потомки древней Угры — это светлое, сытое лето, а не ученье, двоечники — длинная, голодная зима!..
— Чево-о!? — недоверчиво, с растягом говорил Ефимка.
— Чево, чево, дрова говорю, готовь, заочный сын тундры, — Максим поднимал слезливые от дыма глаза и подмигивал обоим. — Дайте время, всему вас научу, что сам знаю.
Отбиваясь от надоедливых комаров и поглядывая на своих новых друзей, Оула готовил укрытие — небольшой навес из березового каркаса и мохнатых еловых веток. Это была его, как говорил Максим, «штатная», ежедневная обязанность — «строить дом». Дрова и огонь — на Ефимке. Приготовление пищи, мытье посуды, а в свободное время ведение «бортового журнала» с вычерчиванием маршрута движения — на самом Максиме. Охотились и ловили рыбу в основном опять же Оула с Ефимкой.
Оула открыл глаза. За окном по-хамски, грубо прогудела машина, заставив стекла неприятно задрожать… За стенкой пискнули пружины под журналистом… «Зря я его обидел, — мелькнуло в голове, — ладно пойду, прилягу.»
Но сон не шел. А лежать с закрытыми глазами еще хуже, тогда точно такое полезет, не остановишь!.. Он сел, глубоко провалившись в податливую панцирную сетку. «Ну и постели…, как детские люльки, честное слово! — Оула привычно потер правую щеку. — Пойду-ка я к Бабкину, да скажу что, мол, извини сосед, пошутил я про поездку, какая там, мол, заграница на старость лет… Поймет… и обрадуется…»
Оула прошел на кухню. Налил в стакан остывшей воды из чайника. Яркие, цветастые пакетики да коробочки как магниты притягивали глаза. Он сел на стул и завертел в руках шуршащие упаковки. «Хоть бы одним глазком!.. Нет, так видно и умру, не увидев дома…».
Топоток по деревянному настилу теплосети Оула услышал еще загодя. «Кого идолы несут в такую рань!?» — он сдвинул брови и стал ждать. Прогрохотав на крылечке, в сенях, наконец, в прихожей торопливые, тяжелые шаги перешли на громкий голос:
— Эй, Олег Нилович!? Саамов!?
— Здесь я, здесь! — подал голос Оула. — Тише-то не можешь, люди спят!?
— А, вот ты где, — глупо улыбаясь, на кухню тяжело вошел раскрасневшийся то ли от быстрой ходьбы, то ли с похмелья главный зоотехник Андрющенко. — Я за тобой, Нилыч, — заговорил он шепотом, от которого тоже можно было зажимать уши, — Андрей Николаевич послал. Через полчаса борт будет с Надыма. Спецрейс на Яры. Летишь, нет!?
— А как же, милый, вот спасибо-то Бабкину! Ох и выручил он меня! — Оула соскочил со стула, схватил свой рюкзачок и начал запихивать в него свертки с едой, которые недавно выкладывал. Но вдруг остановился, подумал секунду и стал обратно доставать и раскладывать их на столе.
— Ну, я побежал, Нилыч, а то я прямо с оперативки, — опять громко напомнил о себе зоотехник и шумно пошел к дверям.
— Бабкину передай спасибо от меня огромное, слышишь, нет!? — вдогонку проговорил Оула.
— Ладно, ладно, передам, — уже из сеней подал тот голос, — а ты давай быстрее, ждать не будут.
Собравшись, Оула приоткрыл дверь к журналисту и нарочито громко прокашлялся….
— Виталий, — проговорил он с теплотой в голосе, — ты прости меня старика, я ведь без умысла…, ты вроде как… свой, мож, поэтому я и разговорился… Ну, бывай, журналист… — он закрыл дверь и быстро вышел из дома.
Виталий проснулся, едва ранний и шумный гость появился еще в сенях. Он лежал с закрытыми глазами и прощался с Олегом Ниловичем Саамовым, теперь, как ему казалось навсегда. На душе было пусто и горько оттого, что так нелепо произошло их знакомство, а вчера совсем неожиданно состоялась вот эта их вторая, какая-то нервная встреча, добавившая неприятный осадок. Теперь судя по тому, что принес гонец от Бабкина — все, больше они уже никогда не встретятся. Ну во всяком случае, если только совсем случайно…
Когда скрипнула дверь в его комнату, и Олег Нилович недвусмысленно прокашлялся, Виталий старательно изобразил мертвецки спавшего. Не хотелось прощаться. Тем не менее, услышанные слова приятно легли в груди и вытеснили горечь. Но вот хлопнула входная дверь, и Виталий почувствовал, что его маленькая, утлая лодчонка дрогнула и стала медленно отходить от берега. Он будто увидел себя в ней, без весла, без снаряжения…, а берег становился все дальше и дальше…
Отшвырнув одеяло, он как безумный бросился натягивать на себя одежду… Ворвавшись на кухню, сгреб в свою сумку все, что было на столе, и выбежал из гостиницы. Расстегнутый, расхристанный, с очумелыми глазами он несся, гремя дощатым настилом, на край поселка, туда, где на высоком шесте, вяло болтался от слабого ветра полунадутый, полосатый конус-«чулок» — непременный атрибут любого аэропорта.
Редкие прохожие задолго шарахались в сторону от несущегося безумца. Нилыча не было видно. Оставалось пробежать три дома и от них еще метров стопятьдесят — двести, когда Виталия накрыл быстро нарастающий, равнодушный вертолетный рокот. Оставался еще один дом, а там еще…, когда винтокрылое чудовище кокетливо-бравым юзом пошло на снижение. Выскочив за дворовые постройки последнего дома, Виталий отметил, что вертолет уже завис в метре над деревянной площадкой и норовит усесться.
Виталий бежал и видел, как из его пузатого брюха вышло несколько человек, как Нилыч, припав к самому уху летчика, в синей фуражке и голубенькой рубашке без рукавов, перекрикивая шум двигателя и винтов, долго объяснял что-то и как тот, наконец, кивнул, и оба они скрылись в черном проеме машины. А он все бежал и бежал. Уползла внутрь лесенка, плотно закрылась овальная дверь с круглым окном, быстро стал нарастать грохот, свист, вой, когда Виталий, наконец, вбежал на площадку и, пригибаясь от мощного воздушного потока, отчаянно замахал сумкой, которая к тому времени весила не менее двухпудовки. И… рев стал стихать. Отползла обратно дверь, и в проеме возник гневный летчик в голубенькой рубашке, он энергично вертел пальцем у виска, тужился, багровел, выкрикивая в страшном шуме явно что-то нецензурное сумасшедшему с сумкой. Рядом появился Нилыч, который опять приложился к уху летчика, что-то объясняя и показывая на Виталия. В результате чего появилась лесенка, и журналисту помогли забраться вовнутрь.
На ослабевших, ватных ногах, с сорванным дыханием Виталий перешагивал какие-то блестящие трубы, ожерелья коронок для буровых, узлы, ящики под грязным тентом, он еле пробрался на противоположную сторону и опустился на скамейку. Вертолет била крупная дрожь, он гремел железом, из которых состоял и чем был загружен, визжал, сипел, свистел, но самое удивительное — летел. Если не открывать глаза, то создавалось устойчивое впечатление, что ты едешь на телеге по грунтовой дороге или находишься внутри металлообрабатывающего станка. Запах мазута, керосина, нагретого железа, вой, тряска, толчки — всего здесь было вдоволь. Но стоило открыть глаза и выглянуть в круглое пучеглазое окно, как все эти ощущения и сравнения улетучивались напрочь — ты летел! А полет для человека — незабываемый детский сон…, осуществление вечной мечты…, это чуть, чуть ближе к небу…, а там!..
Придя в себя, Виталий огляделся. Помимо его, Нилыча и всякой всячины, загруженной в пузатое брюхо вертолета, были еще двое прокопченных до бронзового блеска мужичков. В промасленных спецовках они сидели за огромной желтой бочкой — топливным баком и пили, судя по глазам, жестам и закуске что-то алкогольное. «Надо же!» — Виталий сморщился, искренне удивляясь и сочувствуя этим неутомимым труженикам Севера.
Поймав на себе взгляд Нилыча, Виталий открыл было рот, намереваясь что-нибудь сказать в свое оправдание, но тот опередил. Скупо улыбнувшись, он одобрительно закивал головой, точно соглашаясь с тем, что хотел поведать журналист.
«Ладно, еще объяснимся,» — привыкая к грохоту, подумал Виталий и прилип к иллюминатору.
А внизу медленно полз огромный, желто-зеленый ковер с причудливыми зигзагами ручьев и прямолинейными парными строчками вездеходных следов. Виталию нечасто приходилось летать на вертолетах, тем более над тундрой, но он давно отметил для себя, что именно тундра передает трепетное ощущение обнаженного тела Земли, хрупкого, нежного, легко ранимого…. Черные следы от гусениц — некрасивые и болезненные царапины на теле….
Справа по ходу извивалась плоская, стальная речка-змея. Своими вольными телодвижениями она проделала широкую пойму, обнажив множество белесых отмелей и плесов. Вверху над вертолетом, казалось, протяни руку и дотронешься, проплывали редкие, упругие клочки облаков. За ними голубое, бесконечное небо…
