Проводив гостей, Софроний направил свои стопы на женскую половину. Целестина, несмотря на то что солнце стояло в зените, только-только вынырнула из сладкой паутины сна и теперь с помощью служанок совершала почти священный обряд омовения своего слегка располневшего в последние годы тела. Появления мужа она словно бы не заметила. Софроний какое-то время любовался процессом, но жара в крови не почувствовал, что его слегка огорчило. Важный для него разговор следовало бы начать с ласк, на которые столь охоча Целестина, но, будем надеяться, она наверстает свое с помощью смазливого юного раба, скромно стоящего поодаль и наблюдающего за хозяйкой горящими от похоти глазами.
– У тебя что-то важное? – изволила наконец обратить внимание на мужа благородная Целестина.
– Слишком много ушей, – поморщился Софроний и толкнул кулаком в шею смазливого раба. На Целестину его жест не произвел никакого впечатления, ибо она целиком была поглощена собою.
– Ты не мог зайти позднее?
– Речь идет о золоте твоего первого мужа, патрикия Кастриция, – негромко, но веско произнес Софроний.
Целестина подняла голову и впервые за время разговора с интересом посмотрела на мужа. Золото было истинной страстью благородной патрицианки, а все остальное, включая любовников, являлось всего лишь средством обретения его. Софроний слишком хорошо знал эту слабость своей супруги, чтобы усомниться в искренности ее внимания к своему незамысловатому рассказу.
– Слышала я об этом Пордаке, – задумчиво проговорила Целестина, – проходимец, каких поискать.
– Именно поэтому я хочу, чтобы ты навестила своих родственников в Маркианаполе, – ласково улыбнулся ей Софроний.
– Но у меня нет там родственников, – нахмурилась Целестина.
– Тогда, быть может, подруга?
– Повод всегда можно найти, – отмахнулась Целестина. – Но мне потребуются верные и ловкие люди.
– Ты вольна взять с собой всех, кого пожелаешь.
– Спасибо, сиятельный Софроний, – криво усмехнулась гордая патрицианка. – Но ты ничего не сказал о деньгах на дорогу.
– К сожалению, я смогу выделить тебе только пятьсот денариев, – развел руками Софроний.
– Ладно, – согласилась покладистая Целестина. – Придется обойтись тем, что есть. А на какую долю из наследства мужа я могу рассчитывать?
– А разве у нас с тобой не одна казна?
– Не смеши меня, Софроний, – попросила Целестина. – Кстати, о какой сумме идет речь?
– Я думаю, сто тысяч денариев, – не очень уверенно отозвался префект.
– Хорошо, – твердо сказала Целестина. – Ты получишь свои пятьдесят. А сколько я сорву с этих выжиг, это уже мое дело.
Не прошло и семи дней, как комит Лупициан получил назначение, о котором хлопотал, а светлейший Пордака стал нотарием. Комит и нотарий были допущены пред светлые очи божественного Валента и смогли лично выразить ему свою благодарность. Пордака с удовлетворением отметил, что дворец императора, построенный еще во времена Константина, не уступит ни размерами, ни отделкой лучшим зданиям города Рима. Надо признать, что преемники Константина, включая Валента, тоже не оставляли вторую столицу империи своим просвещенным вниманием, и некогда провинциальный город рос и развивался так быстро, что грозил затмить Вечный Рим. Валент, облаченный по случаю официального приема в багровый императорский плащ, подслеповато щурился в сторону новых назначенцев, и на лице его отчетливо читались настороженность и недоверие. И дело здесь было не в Лупициане и Пордаке, а в патологической подозрительности императора, который сомневался даже в самых близких людях.
– Мой брат, божественный Валентиниан, очень недоволен тем, как обстоят дела на северо-восточных границах империи. Мы оба не исключаем, что гунны Баламбера попытаются вторгнуться в наши земли. Я очень надеюсь, что ты, комит Лупициан, хорошо понимаешь сложность возложенной на тебя задачи. Тебе предстоит сформировать по меньшей мере десять легионов, способных защитить Фракию от новой напасти. Я надеюсь также, что ты найдешь общий язык с дуксом Фригеридом и ректором Максимом. Надо расселить готов на границе так, чтобы они стали надежным щитом для империи. И еще одно важное обстоятельство, Лупициан: мне не нужны подданные-язычники! Те из готов, которые не способны принять свет истинной веры, должны быть изгнаны из пределов империи.
О разграбленном варварами десять лет назад обозе император даже не упомянул, и Лупициан был благодарен ему за это.
Комит за время опалы истосковался по большому делу, а потому сразу же по приезде в Маркианаполь рьяно взялся за выполнение своих обязанностей. Его усердие в реализации императорских наказов удивило ректора Максима, человека от природы не слишком трудолюбивого, да к тому же еще сильно обленившегося вдали от строгих императорских глаз. Максиму еще не исполнилось и сорока лет, но смотрелся он на все пятьдесят. Пордака, глядя на его оплывшее тело, с осуждением качал головой. Сам бывший префект анноны сильно исхудал за годы испытаний, выпавших на его долю, и сейчас являл собой образец чиновника, готового к тяжкому и неустанному труду на благо великой империи. Комит и нотарий коршунами кружили над разжиревшим каплуном Максимом, повергая того в оторопь своей неуемной энергией.
– Я удивлен, ректор, твоим бездействием, – жестко выговаривал Максиму комит Лупициан. – Ты сообщил императору, что сформировал четыре новых легиона из готов, поселившихся в империи, а теперь выясняется, что легионов нет и нам некого направить в помощь божественному Валенту, перешедшему Гелеспонт. Я уже не говорю о самой Фракии, наших сил едва хватает, чтобы защитить города, а границы провинции остаются открытыми.
– Это не совсем так, – слабо запротестовал Максим. – Два легиона готов во главе с трибунами Сперидом и Колией размещены в Адрионаполе, дабы укрепить тамошний гарнизон. Мы можем хоть завтра отправить их на помощь божественному Валенту. Кроме того, я веду переговоры с рексами Сафраком и Алатеем по поводу размещения готов. Но их слишком много, высокородный Лупициан. У меня просто голова кругом идет. Они требуют денег на продовольствие. Торговцы буквально свирепствуют, вздувая цены чуть ли не вдвое. А казна провинции пуста.
Светлевший Максим ничего не сказал о причинах, опустошивших казну Фракии, а между тем, по крайней мере, одна из них была на виду у заинтересованных наблюдателей. Речь шла о только что законченном дворце ректора, умеющего, оказывается, проявлять расторопность, когда речь идет о его личном интересе. Роскошь этого величественного здания поразила даже видавшего виды Пордаку. Новоявленный нотарий и сам был взяточником и вором, далеко не последним в Риме, но наглость ректора Максима, вбухавшего в свой дворец едва ли не все деньги, присланные из Константинополя для беженцев-готов, потрясла даже его. Конечно, проворовавшегося Максима следовало заковать в кандалы и отправить в столицу, но, к сожалению, этот разжиревший сукин сын был родственником сиятельного Петрония, тестя императора, и с этим приходилось считаться.
