в архиве Сталина нет. Возможно, в те же осенние месяцы 1943 г. текст пьесы «Трудные годы» он вернул автору с замечаниями или передал ее кому-то для рецензирования? Не исключено, что экземпляр пьесы «Трудные годы» был направлен вождем на отзыв в Институт истории АН СССР, где со временем и застрял. Во всяком случае, в мае 1944 г. заместитель директора Института истории А.М. Панкратова писала на имя Сталина, Жданова, Маленкова и Щербакова: «Даже в такой талантливой работе, посвященной Ивану Грозному, как пьеса А.Н. Толстого, наблюдается та же тенденция идеализировать взаимоотношения царя с русским народом»[388]. В Институте истории явно были в курсе дел с пьесой Толстого. Пьеса еще не была толком опубликована (если не считать давнего фрагмента в журнале и первого забракованного варианта), а ее содержание вновь стало известно историкам и даже публично оценено, хотя нет никаких свидетельств, что Толстой вновь выступал с публичными чтениями. Значит, кто-то направлял рабочий текст пьесы для ознакомления историкам, но этим кто-то могли быть или автор, или несколько чиновников высшего звена. Автор таким корреспондентом явно не был, поскольку болезненно относился к критике профессионалов.
Как уже говорилось, мае – июне 1944 г. в ЦК ВКП(б) было созвано совещание по вопросам истории СССР. Под наблюдением высоких партийных чиновников из Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) выступали ведущие историки страны. Н.Л. Рубинштейн, написавший к 1940 г. первый учебник по истории русской историографии, а в годы борьбы с «безродным космополитизмом» затоптанный властью и коллегами, смело выступил на этом совещании с резким протестом против идеализации Ивана IV. «Возьмем другой пример отражения нашей истории в области художественной литературы, которая широко влияет на общественные массы», – обратился он к собранию. – Возьмем отражение в художественной литературе исторического признания положительной роли Ивана Грозного, положительной роли опричнины в определении перспектив государственного развития. Здесь мы пришли к сплошной идеализации. Мы имеем литературные произведения, опубликованные уже сейчас в печати, как драма Алексея Толстого, сценарий Эйзенштейна и др., где Иван Грозный изображен мечтателем, а героем русского народа изображается Малюта Скуратов. Мне кажется, что это свидетельствует о глубоком распространении сплошной антиисторической идеализации нашего прошлого. Мне кажется далее, что этот момент также связан с недостаточной глубиной нашей теоретической работы над вопросами проблемного теоретического порядка. Мы наблюдаем за последнее время не просто те или другие отдельные ошибки, но искажения методологического, теоретического порядка, самого метода трактовки исторических вопросов»[389]. Это был глас вопиющего в пустыне или наивной простоты, не понимающей, «откуда уши растут».
Кто точно занимался на этом этапе «проектом» Толстого, неизвестно, но, похоже, что Сталин к его новому произведению отнесся снисходительнее, чем к предыдущему. Косвенно об этом можно судить по тому времени, которое было затрачено автором на создание пьесы (несколько месяцев 1943 г.), и количеством ее вариантов. В современном архиве Толстого сохранилось несколько десятков рукописных и отпечатанных вариантов отдельных глав дилогии «Иван Грозный» с правкой и вставками автора или его секретаря Н.А. Озерской. Есть и правка «неизвестной рукой». В большинстве своем варианты относятся к работе драматурга над первой частью – «Орел и орлица» и гораздо в меньшей степени над второй – к «Трудным годам». Только в одном 1941 г. Толстой проработал четыре варианта пьесы, ставшей основой для новых вариантов «Орла и орлицы». Ни над одним драматическим произведением Толстой не работал так долго и мучительно. Это хорошо видно по сохранившимся материалам в его архиве. Здесь автографы отдельных частей дилогии, авторизованные машинописи или машинописи и отпечатанные типографским способом брошюры с авторской правкой[390].
Название говорит, что в пьесе речь идет о «трудных годах» правления Грозного. Толстой ведет повествование по исторической канве вплоть до 1571 г., т. е. до сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем и очередного бегства Грозного из стольного града. Конечно, как и в первой пьесе, автор не единожды нарушал хронологию и последовательность событий. В пьесе 35 действующих лиц и еще множество второстепенных участников; так же как в первой пьесе 12 картин. Первое издание дилогии подписано в печать 13 ноября 1944 г., а вышла она в свет только в начале 1945 г. 15-тысячным тиражом. Толстой, который умер в феврале этого года, успел ее подписать и что-то еще исправить. Но, так же как в первой, и в этой пьесе нет фабулы, нет и серьезной драматургии. Зато есть досадные небрежности: например, он все время путает, называя первое лицо новгородской епархии (в пьесе – Пимен) то митрополитом, то архиепископом. Как известно, до введения патриаршества, уже при сыне Грозного, царе Федоре Иоанновиче, на Руси был единственный митрополит Московский.
Толстой, как и в первой пьесе, пишет о врагах царя и государства в ерническом, издевательском тоне. В сценах, где присутствует изнеженный и очень напуганный русским нашествием польский король Сигизмунд Август и трое беспринципных, трусливых дураков, трое немецких рыцарей (во время войны в советской пропаганде и искусстве иных немцев не держали!), Толстой изображает их в стиле раешника, в стиле плакатов Кукрыниксов. Подобный стиль не только приветствовался, но и насаждался, поскольку позволял, пусть примитивно, но наглядно и в сатирической форме комментировать текущие военно-политические события. С врагами в советской литературе и искусстве всегда были проблемы. Поскольку герои были лучезарны, то их антиподы, враги должны были быть омерзительны и смехотворны. Сталин сам доходил до крайнего примитивизма в своих речах и писаниях, когда давал характеристики внутренним и внешним врагам. Этот «большевистский» стиль, этот «язык» подхватывало все, что писало, вещало, показывало и говорило с партийных трибун, с экранов кинотеатров или устами политруков в окопах и блиндажах. Наверное, это было оправдано в моменты величайшего психического и физического напряжения, в котором находились люди на фронте и в тылу. Известно, что коллективный страх перед врагом преодолевается его уничижением, пренебрежением, насмешкой и ненавистью. Но это в социальной психологии и в продуктах государственной пропаганды. В произведении, претендующем на высокий художественный уровень, он вряд ли допустим. В эти военные времена мало кто из больших художников умудрялся не подчиняться требованиям пропагандистской машины. И тем не менее были такие, например Андрей Платонов, которого именно в годы войны Сталин назвал «большой сволочью», поскольку он не позволил себе опуститься до уровня «раёшного деда» и продолжал писать как умел. Даже Виппер, характеризуя немца-опричника, негодяя, убийцу и разбойника Штадена, не позволил себе перейти на ернический тон. А Толстой позволил себе скоморошничать над врагом, даже великого немецкого реформатора Мартина Лютера обозвал «классическим мещанином». Чтобы добавить фольклорного «жару», Толстой ввел на равных правах с реальными героями лермонтовского купца Калашникова и былинного
