уже был пытан и в знак величайшей милости царя к его жене, сослан на вечное поселение, как один из трех боярских заговорщиков, родственников царя боярина И.П. Челяднина и Д.П. Оболенского-Овчины (реальные люди). При этом достоверные источники утверждают, что на самом деле Челяднин был собственноручно зарезан царем, а его обезображенный и «ободранный» труп брошен на навозную кучу. По приказу царя был зверски казнен и Оболенский, задушен в монастыре бывший митрополит Филипп Колычев и многие другие. Толстой доходит до крайности в своем желании обелить царя и угодить Сталину. Из пьесы следует, что царскую волю предугадывают любимые опричники – Скуратов и Басманов, предусмотрительно и загодя уничтожающие врагов, а царь, узнав об этом, сокрушенно ворчит, но смиренно принимает их кровавую службу.
Если в первой пьесе царь больше угрожает, то во второй Толстой наконец понял, что Верховный не только не запрещает упоминать о репрессиях средневекового вождя, а напротив, согласен с мнением историков, считавших царя инициатором многочисленных жестоких казней. Другое дело, что казни, по мнению генерального, были делом рук не безумного садиста и маньяка, а обусловлены логикой борьбы за централизованное, могучее государство, войнами за выход к Балтийскому морю и т. п. То есть через зло, наносимое враждебному меньшинству (боярам-оппозиционерам и князьям церкви), Грозный творил добро лояльному большинству – государству и «народу». Толстой даже отважился показать Грозного в застенке, правда, смиренно слушающего доклад об оговорах, сделанных под пыткой. Сценой, раскрывающей основной замысел пьесы, стал монолог Ивана, изливающего свою душу перед расставанием с любимой Анной: «А я, как волк, лежу в логовище, оскалив зубы… А дело мое – не волчье… Их дело волчье… Мое дело добро человекам…
Не легко добро творить, легче – злое… Вот Синодики, поминальные записи, угрызения мои… И князь и раб – все здесь записаны…Казненные, в муках ныне-то, – полночи бормочу, до воспаления глаз: прости им, господи. Все, все будут прощены. Одному мне с обременённой совестью трудно идти на суд… Есмь грешник великий, ибо взял на себя в гордости и в ревности больше, чем может взять человек… Не оправдываться хочу, – мысль непомерное мерит, и я тверд…»[395]. Синодик Ивана Грозного действительно существует, а по поводу его содержания и значения для понимания эпохи историки до сих пор ведут споры. Для нас этот текст интересен в двух аспектах. Во-первых, Толстой впервые со времени работы над романом «Петр I» пытается выйти на уровень философского обобщения эпохи и деяний царя. Здесь можно было начать разговор о высокой драматургии истории. Но это обманное впечатление, поскольку на самом деле толстовский царь не кается в своих реальных смертных грехах: бессудных убийствах невинных, в изощренном мучительстве, в разврате, а напротив, просит Господа простить казненных за их грехи перед ним, царем. И себя просит Бога простить, но только за то, что непомерно много взял на себя государственных трудов праведных. Толстой прославляет смертный грех человеческий – сатанинскую гордыню. В самом страшном оправдал царя, ловко «повертев» перед глазами читателя и будущего зрителя подлинным историческим источником – «Синодиком Ивана Грозного». Точно так он поступил и с другими подлинными памятниками средневековой эпохи, в частности с запиской Штадена, перепиской царя с князем Курбским и др. Умен был Алексей Николаевич.
Во-вторых, можно констатировать, что, в отличие от того времени, когда он работал над первой пьесой в 1942 г., работая над дилогией, действительно широко использовал подлинные документы, свидетельства, научную литературу, фольклор. Но все это препарируется, переформатируется, переоценивается в духе высказывания Грозного: «А дело мое – не волчье… Мое дело добро человекам…» Не знаю, может быть, писателю вспомнились слова А.С. Хомякова, взятые мною в качества эпиграфа к этой книге: «Тут встречает нас волчья голова Иоанна Грозного…», а потому решил и их опровергнуть тоскливым самооправданием? Если вспомнились, то не чуял ли постоянно за спиной живого оборотня?
Исследователи творчества Толстого перечисляют едва ли не всю известную в сороковые годы ХХ в. литературу и документы, имеющие отношение к грозненской эпохе, которые использовал Толстой во время работы над дилогией. Называют труды дореволюционных историков Н.М. Карамзина (книги VIII и IX «Истории государства Российского»), С.М. Соловьева (том VI «Истории России с древнейших времен), В.О. Ключевского («Курс русской истории» и «Боярская дума древней Руси»). Книги советских ученых: Р.Ю. Виппера («Иван Грозный, 1922) и С.Ф. Платонова («Иван Грозный» и «Смутное время», 1923), писатель широко привлекал произведения самого Грозного, его современников, мемуары, записки, письма, летописные и фольклорные памятники эпохи. Считается, что в работе над дилогией Толстой использовал: переписку Грозного с Курбским, «Послание Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь 1573 г.», Письма Ивана IV плененному татарами воеводе опричнику Василию Грязному, духовное завещание царя 1572 г., «Историю о великом князе московском» А.М. Курбского, «О Москве Ивана Грозного» немца-опричника Генриха Штадена, «Сказания» Альберта Шлихтинга, «О государстве русском» Джильса Флетчера, «Псковские летописи», «Степенную книгу», «Домострой», сочинения Ивана Пересветова и Ермолая Еразма. Все эти книги с многочисленными пометами хранятся в библиотеке писателя[396]. Сын Толстого Д.А. Толстой в мемуарах писал, что, будучи еще в Ташкенте, семьи писателя и историка Р.Ю. Виппера тесно общались[397]. Поэтому нельзя исключить, что драматург не раз консультировался с маститым историком.
Видно, что в 1942–1944 гг. Толстой гораздо основательней познакомился с историческими материалами и пользовался ими, как и должен это делать художник, орудующий палитрой с красками: не связывать себя проблемами, имеющими отношения к научной достоверности, не делать вид, что никогда «не насиловал фактов, а шел по ним, как по вехам, стараясь понять их смысл, стараясь выявить их причинность, утерянную, или искаженную историками 19 в.». Ничего этого не было и быть не могло, а были конвульсии художника, не понимающего, как можно и нужно услужить брюзгливому, злопамятному, коварному заказчику, лишь смутно осознающему, чего он хочет.
В окончательном варианте княгиня Анна добровольно отправляется в монастырь еще до московского пожара. Царь в одиночку встречает под Москвой нашествие татар и, вопреки историческим фактам, а главное, без всякой необходимости, превращает земского князя И.Ф. Мстиславского (героя обороны Москвы от крымцев и погибшего вместе с семьей в пожарищах) в изменника, допустившего татар к столице. А ведь для большого мастера историческая реальность была бы драматичней и привлекательней, чем вымученная и заданная малосведущими людьми лживая программа. И все это только для того, чтобы доказать, опять-таки вопреки историческим фактам, что царь милосерд даже к последнему изменнику.
Завершают пьесу вопли Ивана, наблюдающего горящую Москву, подобно Нерону, воспевающему панораму полыхающего Рима: «Иван (глядя на пожар). Горит, горит Третий Рим… Сказано
