сиюминутные высказывания, бытовые дрязги и т. п., могли без последствий накапливаться годами. Но периодически и этому «материалу» давали ход, вплоть до «высшей меры наказания». Многие мемуаристы отмечают, что во время войны народ слегка «разболтался». И понятно почему: чем отличается страх смерти от пули в окопе, от расстрела в тюремном застенке? Да и четырнадцатичасовая голодная смена «на воле» стала очень похожей на каторгу в трудовом лагере. От информаторов разных калибров пошли сообщения о том, что кое-кто начал вести недозволенные речи, т. е. разрешать себе нормальные, критические рассуждения и здравые высказывания. Документальные публикации последних десятилетий приоткрыли и эту тайную страницу обширной истории доносительства.
Возможно, единственный раз Толстой потерял бдительность и позволил себе говорить свободно, причем о таких вещах, как: о реальной обстановке на фронте, то что думает о союзниках, о ближайших и дальних перспективах войны, о Втором фронте, давать оценки Красной Армии, партизанскому движению… Это произошло на собрании писателей в Алма-Ате в конце января 1942 г., когда исход сражения под Сталинградом стал ясен, а исход всей войны еще нет. Он давал трезвые и справедливые характеристики, но тем необычнее они звучали; многое точно предугадывал. Писатель не сомневался в победе, но заявил, что она в ближайшее время не придет. Он сказал, что немцы, зашедшие в глубь СССР, в массе своей будут здесь и похоронены, что «Гитлер в Германии популярен» и не надо верить нашей пропаганде. После войны США станут мировым гегемоном и вместе с Англией экономически подомнут под себя СССР; что открытию Второго фронта препятствуют военно-промышленные круги, тогда как президент Рузвельт и премьер Черчилль и их генералы за скорейшую высадку союзников в Европе. Он заявил, что в ближайшие месяцы эти страны разовьют невиданный военный потенциал, а США «готовят какие-то неожиданности в военном деле» в виде особого типа бомб и самолетов, – не иначе как что-то слышал об атомном оружии. Заявил, что «вероятно, Америка предпримет какой-то страшный удар по центральным островам Японии»[402]. Во второй половине своего выступления Толстой стал рассказывать о зверствах на войне, спровоцированных праведным гневом нашего народа. Со слов известного генерала, описал случай, когда советские партизаны взяли в плен больше сотни русских полицаев: «Вы меня извините, я буду говорить все», – заявил оратор. «Их раздели догола, завязали руки сзади, просунули по несколько человек на одну жердь и подвесили на эту жердь. Потом, вы меня извините за подробности, им отрезали член, уши, нос… потом ремни вырезали, потом оставили висеть в лесу, чтоб их клевали птицы. Вот до такой сильной ненависти доходит народ к немцам и предателям»[403]. После этого Толстой рассказал и о случаях снисхождения к врагам, но про себя он мог отметить, что и немец Генрих Штаден во времена Ивана Грозного рекомендовал проводить похожие экзекуции над пленными русскими, но с меньшим членовредительством. Толстой позволил себе прямую, по тем временам, крамолу, когда заявил, что войну и Гитлера поддержали все немцы, «включая рабочий класс», и что «самые изверги самые жестокие из немцев – это коммунисты, рабочие, которые перешли на сторону фашизма, они зарабатывают прощение, они наиболее жестоки»[404].
Странные фразы записал за Толстым некто сидящий в зале: «Воля правительства и воля партии направлена к добру, а не к злу, она направлена к тому, чтобы улучшить положение, и мы должны помогать, как люди, хорошо понимающие процесс. Мы не должны всех хвалить огулом… у нас лакируют… Правды хочет наша Красная армия и правды хочет наш народ, а лжи литературной не надо…» В качестве примера лжи привел книжку некоего Стальского (не путать с дагестанским ашугом Сулейманом Стальским, умер в 1937 г. – Б.И.), которую, как ему говорили, «товарищ Сталин… прочитал и сказал, что так о войне не пишут. На каждой странице буквально написано, что бойцы, идя в атаку, восклицали: «За родину, за Сталина!»[405] А ведь сам же придумал эту легенду до войны, а теперь, когда она бумерангом вернулась к нему, еще более опошленная и лживая, его стало публично коробить. Казалось бы, в этом выступлении нет ничего особенного, кроме самого главного: Толстой позволил себе порассуждать как патриот и интеллектуал, иногда ошибаясь, но с широким критическим и политическим диапазоном. Как доносил в сопроводительном письме к агентурной записи выступления Толстого заместитель руководителя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятов, выступающий, сославшись на то, что позабыл письменный текст дома, решил говорить в свободной форме. Очевидно, именно поэтому речь Толстого не была полностью застенографирована. В советские времена без заранее заготовленного и утвержденного «инстанциями» текста публично говорить запрещалось, а если такое все же происходило, то выступление стенографировалось или фиксировалось иным способом и передавалось «на контроль»[406]. Толстой говорил без текста, а стенографистов не предусмотрели. Но гений вождя и его многочисленные «органы» не подвели и на этот раз. Как сообщал Шкирятов, направляя запись выступления Толстого на имя Сталина, Андреева, Жданова, Маленкова, Щербакова, «выступление А. Толстого официально не стенографировалось, однако некоторые записи его речи все же были произведены»[407]. В любой аудитории бдительные «добровольцы» находились всегда. На сопроводительном письме Шкирятова и на самом документе резолюции и пометы отсутствуют, но нет сомнений, что все, кому он был адресован, включая Сталина, с информацией познакомились. Толстого контролировали на уровне членов Политбюро ЦК!
И хотя реакция вождя неизвестна, я подозреваю, что с этого момента в его душу стали закрадываться сомнения в «искренности» Толстого, которые, как по наезженной колее, быстро перешли в подозрения «шпионажа» в пользу… Англии! Известно, что Сталин подобно толстовскому Ивану Грозному не раз лично с лёгкостью разоблачал шпионов и предателей типа князя Старицкого или Челяднина (Бухарина или Михоэлса и наоборот). Толстой ведь списал со Сталина и приспособил к Грозному эту удивительную, сверхчеловеческую проницательность. Возможно, именно теперь, осенью 1942 г. Сталин затребовал все собранные на Толстого «материалы»[408], обратил внимание на то, что писатель очень часто ездил за границу, но не в США, а в Европу. Допускал много вольностей в быту, без его одобрения пытался получить очередную Сталинскую премию. С этого же 1942 г. прекратили переиздавать повесть «Хлеб», а автор начал признаваться в том, что она написана плохо. Следующие переиздания появятся только после смерти Толстого (1947 г.), но тогда опять никто не посмеет сказать о ней дурного слова. Главное – месяц за месяцем Сталин будет браковать «Ивана Грозного», не объясняя толком причин недовольства. Толстой, конечно же, понимал, – что-то происходит, но что конкретно, не знал. А Сталин, несмотря на занятость войной и мировыми проблемами,
