Я бегу к трапу, ведущему вниз. Но с нижнего этажа мне навстречу поднимается Верлен.
Я поворачиваю назад. У меня мелькает мысль, что, может быть, я смогу спустить на воду спасательную шлюпку. Ведь у нее должен быть какой-то быстро срабатывающий механизм, позволяющий сбросить ее вниз. Наверное, я смогу спрыгнуть за ней в воду.
Но, оказавшись перед лебедками для спуска, я отказываюсь от этой идеи. Систему карабинов и талей понять невозможно. Я срываю брезент со шлюпки. В поисках того, что можно было бы использовать для защиты. Багра, сигнальной ракеты.
Чехол шлюпки — из тяжелого зеленого нейлона, который крепится к бортам при помощи резинки. Когда я поднимаю чехол, ветер вырывает его у меня из рук, и он перелетает за борт, повиснув на кольце в форштевне шлюпки.
Верлен уже на палубе, позади него — Хансен. Ухватившись за зеленый нейлон, я перешагиваю через борт корабля. «Кронос» накреняется, меня приподнимает, и я, сжав ногами брезент, съезжаю вниз. Я спускаюсь до самого конца, и мои ноги болтаются в пустоте. И тут я падаю — они перерезали веревки, на которых держался чехол. Я выставляю руки и подмышками повисаю на поручнях. Колени стукаются о борт судна. Но я все-таки вишу. Ни боли, ни тела не чувствую, дыхание парализовано. Потом я головой вперед сползаю на верхнюю палубу.
На мгновение возникает абсурдное воспоминание о первой в моей жизни игре в морских разбойников, вскоре после того, как я приехала в Данию. О том, что не было привычки к игре, из которой быстро исключались слабые, а затем, по естественно возникавшей иерархии, и все другие. О стремлении остаться в живых, когда все остальные тебя ловят.
Дверь на лестницу открывается, и появляется Хансен. Двигаясь по направлению к юту, я оказываюсь рядом с трапом, ведущим наверх. На высоте моего роста на ступенях появляется пара синих ботинок. Просунув руки под ступеньки, я сталкиваю эти ноги вперед. Поскольку это продолжает их собственное движение, то не требуется очень много сил. Ноги описывают в воздухе короткую кривую, и голова Верлена стукается о лестницу на уровне моих плеч. Потом он пролетает последние метры по трапу и ударяется о палубу, никак не задержав своего падения.
Я бегу вверх по трапу. На шлюпочной палубе я держусь левого борта и оттуда карабкаюсь наверх. Морис, должно быть, услышал меня. Пока я поднимаюсь наверх, он подходит к лестнице. За ним распахивается дверь, ведущая на мостик, и появляется Кютсов. Он в халате и босиком. Пока они с Морисом разглядывают друг друга, я прохожу мимо них на мостик.
Я нащупываю в кармане фонарик. Луч света освещает лицо Сонне. У штурвала стоит Мария.
— Открой мне медицинскую каюту, — говорю я. — Со мной произошел несчастный случай.
Он идет впереди. Напротив штурманской рубки он, остановившись, оборачивается ко мне. Я оглядываю себя. Вместо ткани на коленях спортивных брюк две кровавые дырки. Обе ладони разодраны.
— Я упала, — говорю я.
Он открывает медицинскую каюту. Старается не смотреть на меня.
Когда я сажусь и кожа на коленях натягивается, я едва не теряю сознание. Возникает вереница мелких, полных боли воспоминаний. Первые лестницы в интернате и падение на неровной ледяной поверхности: проблеск света, полная беспомощность, тепло, острая боль, холод и тяжелая пульсация.
— Ты можешь продезинфицировать здесь?
Он смотрит в сторону.
— Я не выношу вида крови.
Я дезинфицирую сама. Руки дрожат, жидкость льется по ранам. Я накладываю стерильные компрессы. Обматываю бинтом.
— Кетоган.
— Это запрещено правилами.
Я поднимаю на него взгляд. Он находит бутылочку.
— И амфетамин.
В любой судовой аптечке и в любой экспедиции есть лекарства, стимулирующие деятельность центральной нервной системы и быстро снимающие чувство усталости.
Он протягивает мне его. Я разламываю пять таблеток над бумажным стаканчиком с водой. Получается очень горько.
Трудно сделать что-нибудь с руками. Он находит белые, плотно натягивающиеся хлопчатобумажные перчатки, из тех, что используют аллергики.
Когда я выхожу из дверей, он пытается бодро улыбнуться:
— Ну что, лучше?
Он настоящий датчанин. Страх и железная воля к тому, чтобы вытеснить из сознания происходящее вокруг него. Несгибаемый оптимизм.
Дождь не уменьшается. Он словно водяные нити, протянутые наискосок над окнами мостика, которые теперь отливают серым в слабом дневном свете.
— Где Лукас?
— В своей каюте.
С человеком, который не спал двое суток, бессмысленно говорить.
— Он выходит на вахту через час, — говорит Сонне. — В «вороньем гнезде». Он хочет сам увидеть лед.
Экран одного из радаров настроен на радиус пятьдесят морских миль. Недалеко от края на нем штрихами изображен зеленоватый континент. Начало полярного льда.
— Скажи ему, что я поднимусь к нему, — говорю я.
Палуба «Кроноса» пуста. Она больше не похожа на часть судна. Слабый дневной свет отбрасывает глубокие тени, и это уже не просто тени. В любой темноте таится ад. В моем детстве такая атмосфера сопровождала любую смерть. Где-то начинали кричать женщины, и мы понимали, что кто-то умер, и сознание этого меняло все вокруг. И даже если это был май месяц в Сиорапалуке, когда струится, проникая повсюду, сине-зеленый свет, делающий людей безумными от весны, даже если это был такой свет, он все равно превращался в холодный отблеск неожиданно переместившегося на землю царства мертвых.
Лестница ведет наверх по передней стороне мачты. Наблюдательная «бочка», «воронье гнездо», — это плоская алюминиевая коробка с окнами впереди и по бокам. Обязательная для каждого судна, плавающего во льдах.
До верха двадцать метров. На моем рисунке «Кроноса» это не кажется большим расстоянием. Но карабкаться по этому пути жутко. Судно ударяется о волны, накреняется набок, все движения от центра вращения корпуса усиливаются по мере того, как я поднимаюсь выше, и удлиняется радиус поворота.
Ступеньки приводят к платформе, над которой крепятся блоки грузовой стрелы. Оттуда попадаешь на меньшую платформу, а оттуда через маленькую дверцу — в металлическую будку.
Здесь едва можно стоять во весь рост. В темноте я вижу контуры старого телеграфного аппарата, креномер, лаг, большой компас, румпель и устройство для переговоров с мостиком. Когда мы войдем в полосу льда, именно отсюда Лукас будет управлять судном — только здесь будет достаточный обзор.
У задней стены — сиденье. Когда я вхожу, он отодвигается, освобождая мне место, я вижу его как сгусток темноты. Я расскажу ему о Яккельсене. На любом судне у капитана есть какое-нибудь оружие. И у него еще остался его авторитет. Ведь можно, наверное, как-то обуздать Верлена и повернуть назад. Мы могли бы дойти до Сисимиута за семь часов.
Я опускаюсь на сиденье, он кладет ноги на телеграф. Это не Лукас, это Тёрк.
— Лед, — говорит он. — Мы идем ко льду.
Он едва виден, словно бело-серый просвет на горизонте. Небо низкое и темное, словно угольный дым, с отдельными светлыми прорехами.
Маленькую будочку, в которой мы сидим, бросает из стороны в сторону, меня отбрасывает к нему и потом опять к стене. Он неподвижен. Сапоги лежат на телеграфе, рука — на сиденье, и кажется, будто он приклеен к нему.
— Ты была на «Гринлэнд Стар». Ты была в носовой части судна, когда первый раз сработала пожарная сигнализация. Кютсов несколько раз видел тебя по ночам. Почему?
— Я привыкла свободно перемещаться на судах.
Мне не видно его лица, лишь очертания.
— На каких судах? Ты отдала капитану только паспорт. Я посылал факс в Морское управление. На твое имя никогда не выдавалась служебная книжка.
На мгновение возникает огромное желание сдаться.
— Я плавала на небольших судах. Если это не торговый флот, то никогда не спрашивают твои документы.
— Ты узнала о том, что есть эта работа, и связалась с Лукасом.
Это не вопрос, поэтому я не отвечаю. Он изучает меня. Ему, наверное, видно не лучше, чем мне.
— Об этом плавании не было никакого объявления. Его держали в тайне. Ты не связывалась с Лукасом. Ты заставила Ландера, владельца казино, организовать встречу.
Он говорит понизив голос, заинтересованно.
— Ты была у Андреаса Лихта и Винга. Ты что-то разыскиваешь.
Кажется, что лед медленно движется нам навстречу.
— На кого ты работаешь?
Именно мысль о том, что он все время знал, кто я такая, невыносима. С самого детства, кажется, я не чувствовала себя настолько во власти другого человека.
Он не рассказал механику, что я буду на борту судна. Он хотел увидеть нашу встречу, чтобы понять, что есть между нами. Именно за этим он прежде всего и наблюдал, когда нас собрали в кают-компании. Неизвестно, к каким выводам он пришел.
— Верлен считает, что ты из полиции. Когда-то я и сам склонялся к такому же мнению. Я осмотрел твою квартиру в Копенгагене. Твою каюту здесь, на судне. Кажется, что ты действуешь совсем одна. Без какой-либо организации. Но, может быть, какая-нибудь фирма? Частный клиент?
